Я хотел было смочить пересохшее в ожидании Лолиты горло, но на столе, окромя квасов, взваров да молодых неперебродивших медов, ничего не было. И хоть я по дедовым обычаям пью помалу, с устатку мне требовалось чего покрепче. И тут гнусавый голос попика, отца Варсонофия, стих, и все вышли из молельни. Голова крепко обнял меня, матушка Ефросинья расцеловала, малыя братья моей Лолиты повисли на мне, пытаясь вытащить из ножен старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани. И только краса моя застыла в отдалении, опустив голову и сложив на невеликой груди руки в неведомой мне зябкости.
Матушка пригласила всех к столу. Я кивнул Хаванагиле. Хаванагила вопросительно посмотрел на хозяина дома. Тот кивнул. Хаванагила достал из-за пазухи бутылку «Столичной» и плеснул в стоящий передо мною серебряный кубок. Стрелецкий голова не пил – придерживался старых обычаев строго, но другим послабления давал и свободу совести уважал до чрезвычайности.
– Что-то, сынок, – сказал старый стрелец после третьей смены блюд, – лютует молодой царь. Вот слух дошел, что в Лавре много голов было порублено.
– Так ведь, батюшка Василий Трофимыч, не просто голов, а голов врагов России, замышлявших супротив царя бунт учинить и мешавших царю империю на Руси устроить. А переход от Святой Руси к Российской империи много крови требует, чтобы врагов наших себе утихомирить силою русского оружия и поставить тамошние народы на колени. В этом и заключается национальная гордость великороссов.
– Так-то оно так, может, – задумчиво проговорил отец моей любы, – токо допрежь того русский народ на коленях стоит. А в малых поселеньях уже и раком. Жалованье трудникам по всей земле третий месяц не плотят, землицу крестьянскую воровским способом новопришлым дворянам передать норовят, а неуворованную пахать-сеять некем и нечем – тягло да молодых в армию повязали. А подати возьми да положь. Требуют... Ну и колокола с церквей посымали. Это уж совсем стыдоба. Грех большой. Господа обезъязычить...
– Инако мыслишь, батюшка Василий Трофимыч, не по-цареву. А от мысли до делов путь короткий. Сам знаешь, помысел на грех – грех и есть. А за грехи ноне головы рубят. Так что ты поостерегись среди чужих такие прелестные слова говорить. Я-то и промолчу, а чужие молчать не будут.
– Да бросьте вы! – всплеснула руками матушка Ефросинья. – Хотите о таком судачить, идите в кухню, а тут, – обратилась она ко мне, – мы с отцом твою просьбу обдумали и...
