После их ухода медсестра вывела ходячих детей на середину комнаты и стала показывать им разные игры.
Игры обычно продолжались до обеда. И сегодня они не закончились бы раньше...
Вдруг веселый детский смех, разносившийся по всему дому, стих и послышались душераздирающие крики и стоны. Книжки с картинками, куклы, игрушечные машины, смешные лопоухие зайцы, слоны, лошади скрылись под осколками. Пуховые подушки и одеяла пропитались кровью, от ваты и тряпья пошел едкий дым. Детская больница, приютившаяся в большом парке, в одно мгновение превратилась в развалины, рядом с которыми неподвижно застыли обломанные, обуглившиеся деревья.
Официальное сообщение, опубликованное в газете, было кратким: «Фашистские летчики бомбили детскую больницу, расположенную в прифронтовом Н-ском районе. Составлен список детей, погибших от бомбежки: Енюкова Галя — два года и шесть месяцев, Репетьян Шура — год и четыре месяца, Щепачева Люба — год и два месяца, Смирнов Юра — один год, Корнев Володя — один год... Вместе с больными детьми погибла и дежурная медсестра, студентка Сафронова. В уцелевшей тетради медсестры в день бомбежки сделаны записи: «У Юры Смирнова появился аппетит, Галя Енюкова сегодня чувствует себя еще лучше, выздоравливает, скоро вернется домой...»
...Девушка, читавшая вслух газету, дошла до этого места и не выдержала: сдавило горло, руки дрожали. Девушка умолкла и закрыла лицо ладонями. Наконец, переборов волнение, она подняла голову и, отняв ладони от глаз, увидела, что слушатели уже расходятся, молчаливые, потрясенные только что услышанным.
Махкам-ака[7] не помнил, как вышел из конторы правления артели. «Есть ли дети у этих проклятых? Ослепнуть бы им, подлым детоубийцам!» — с ожесточением думал он, шагая по обочине дороги. Сухощавое смуглое лицо Махкама-ака осунулось, густые брови сошлись к переносице, прямая спина согнулась. В глазах кузнеца стояла жуткая картина: обливаясь кровью, в обломках кирпичей и мебели лежит малыш, раненный в живот. Он судорожно хватает ртом воздух, глотает дым и пыль...
Махкам-ака словно видел страдальческие глаза ребенка, в которых угасала жизнь. И в бессильном отчаянии, теребя короткую, убеленную сединой бороду загрубевшими от постоянной работы в кузнице руками, Махкам-ака шел и шел неизвестно куда, не в силах избавиться от страшного видения.
Ветер усиливался, вздымал пыль столбом, гнал мелкий хворост к дувалам. Порывы ветра распахивали полы бешмета, холодили грудь Махкама-ака. На площади смерч, сверля серое небо, сорвал с головы женщины большой узел. С машины, высоко нагруженной неуклюже качающимися ящиками, свалило груз. Она остановилась на площади, утопая в облаке пыли. Махкам-ака, защищаясь от ветра, прикрыл глаза платком. Сделав вслепую несколько шагов, он вдруг уткнулся в стену здания. Первое, что он увидел, был плакат. С плаката смотрела женщина с ребенком на руках. Ее лицо горело гневом, пылало решимостью сберечь дитя. Казалось, ураган пытался сорвать с нее и черный платок, и широкое платье, но был бессилен перед ее мужеством. А ребенок, доверчиво, крепко обхватив мать ручонкой за шею, словно разглядывал его, Махкама. Махкам-ака отступил на полшага, но, увидев, что плакат отклеился и ветер может изорвать его, с беспокойством огляделся. Нет, нельзя, чтоб такой плакат исчез. Пусть напоминает людям о суровой битве с фашистами и долге перед детьми, взывающими о защите.
