В комнату вошел Карстен Томмас. Этому молодому человеку было около тридцати. Он приехал в Гамбург всего два года назад, но еще со студенческих лет увлекался статьями и лекциями профессора Лавелла. Сразу после учебы в Марбурге он отправился на несколько лет на полевые работы в Эфиопию и Турцию, после чего перебрался в университет, чтобы быть как можно ближе к профессору. С этой же целью он стал членом ученого совета музея. Профессор Лавелл поражал Карстена не только своим широким кругозором, но и пониманием взаимосвязанности всего происходящего, что специалисты подобного уровня демонстрируют не так часто. Вместе с тем ему пришлось смириться и с некоторой замкнутостью профессора, и с его циничным взглядом на многие вещи, что проявлялось не только на лекциях, но и в дискуссиях и даже частных беседах. Эта характерная черта Лавелла зачастую настраивала окружающих против него, а его подчас слишком смелые тезисы провоцировали критические замечания ученых коллег. Но юный историк и антрополог не раз замечал, что коренной англичанин Лавелл, которого даже самая жесткая критика не выводила из равновесия, в конце концов оказывался прав. Даже если некоторые предположения сперва казались дерзкими или невозможными, после рассмотрения вопроса с другой точки зрения от негативного отношения оппонентов не оставалось и следа. А если кто-нибудь из них и продолжал злиться, то только от обиды, потому что сам не смог додуматься до такой очевидной вещи.
Лавелл был высоким мужчиной за пятьдесят, всегда безупречно одет, выбрит и с маникюром. Его движения были плавными, выверенными, а лицо и в особенности глаза свидетельствовали об очень высоком интеллекте. Казалось, что если хорошенько прислушаться, то можно даже услышать звук, с каким профессор переводил взгляд на новый предмет. И тогда в уголках глаз собирались морщинки, а высоко поднятые брови или легкая усмешка свидетельствовали о том, что Лавелл бодр и готов к работе.
— Доброе утро, Карстен. Как Лондон?
Карстен вошел в комнату со стопкой бумаг, кое-какими документами и запечатанными письмами в руках. Он подошел ближе и сел на деревянный стул, обтянутый оранжевой тканью. Это был единственный стул в музее, который всегда стоял свободным от бумаг и папок в ожидании очередного посетителя. Но кабинет Питера Лавелла был образцом порядка не только в этом. Хотя старый стул для посетителей казался совсем неуместным в кабинете профессора, каким-то удивительным образом он до сих пор не очутился на помойке. Даже когда стул начинал угрожающе скрипеть, то все равно казался надежным, а его ретро-шарм очень подходил его владельцу — противнику технического прогресса.
