Чья же вина? Неужели этот груз лежит на них с Теркеннером… потому, что они оказались слишком добрыми?! Добрыми и беспечными – и этим позволили злу ухватиться за этот мир, позволили ему окрепнуть? Как они верили, что никакое доброе дело не может обернуться злом… Как они могли оказаться такими слепыми?!
Как его руки – искуснейшие руки, по праву прозванные серебряными, всегда творившие только добро и красоту – как они могли принять участие в создании этого чудовищного орудия порабощения? Как можно было оказаться таким недальновидным?! Как?!!
Эти мысли крушили мастера вернее, чем настигавшая его смерть. Цветущие сады его сердца взрывались лавовыми трещинами горчайшего в мире прозрения, вылетавший оттуда огонь сметал подчистую останки нежной и эфемерной, заботливо взлелеянной красоты – и сквозь выжженную, покрытую черным пеплом пустыню отчетливо проступал издевательски ухмыляющийся лик новорожденной мудрости:
– Ты искал меня, нолдор – так смотри же на меня!
Он смотрел в ее беспощадные глаза и не мог не смеяться вместе с ней. Над собственной слепотой. Над собственной доверчивостью. Над собственной глупостью. Горький смех звенел в его сердце, разносясь над черными пустынями былой красоты – былой и фальшивой – и ему вторил неумолчный смех копыт Лалачаэ. Жгучий и испепеляющий, очищающий и сокрушающий, неумолимый и безоглядный – горький и яростный смех.
***
Они обогнули южный край мглистых гор и мчались вдоль хребта на север, когда черный зверь Саурона рухнул под ним на скаку. Живой труп бедного Морлаймэ израсходовал все свои жизненные силы и стал просто трупом. Саурон обрушился на него с бранью, но убедившись, что конь мертвее мертвого, зачерпнул из кармана пригоршню семян оркской травы и растер в ладонях.
Он всыпал часть порошка в оскаленную пасть обтянутого кожей скелета, сыпанул в ноздри, глазницы, уши и произнес над трупом заклинание подъема. Когда останки зашевелились и начали подниматься на ноги, он с нетерпением рванул узду и вскочил на костлявую спину, потому что не так давно Келебримбер был совсем рядом. Если бы не деревья, его можно было бы видеть на горизонте, но теперь задержка позволила мастеру удалиться от преследователя, и Саурон был в бешенстве от этого.
Мертвое тело скакуна было неповоротливее живого, и расстояние между двумя всадниками почти перестало сокращаться. Но Саурон продолжал погоню, потому что ветроногий Лалачаэ, равный разве что самому Нахару, скакуну Оромэ-Охотника, был живым. И он должен был обессилеть.
