***
И струна безумной скачки эльфа и майара натянулась между Ост-ин-Эдилом и Мордором. Двое создателей одного амулета силы, они чувствовали друг друга через созданное ими кольцо. Саурон мог выслеживать путь Келебримбера вдоль Андуина, а затем через Роханские степи в обход южного края Мглистых гор, непроходимых в это время года – но и Келебримбер мог чувствовать преследователя за своей спиной и знать, далеко ли он находится.
Они мчались сквозь Средиземье без отдыха, едва замечая мелькающие дни и ночи. Кому-то это показалось бы невозможным, но у айнура и Перворожденного была иная сила, для них существовало иное время. Если Келебримбер еще позволял короткие передышки у ручья и по куску дорожной лепешки себе и скакуну, то Саурон гнал своего черного зверя, не задерживаясь ни на мгновение. Тело бывшего Морлаймэ худело и ссыхалось, пустые глаза проваливались в глазницы, под тусклой черной шкурой все явственнее проступали ребра. Конь на бегу превращался в скелет, съедаемый отравой и измотанный непосильной скачкой, но колдовское зелье заставляло его нестись по холмам и равнинам так же быстро и неотвратимо, как сама смерть, фарлонг за фарлонгом сокращая расстояние между ним и Лалачаэ.
Келебримбер чувствовал приближение Саурона, но мог только беспомощно наблюдать за ним, потому что его скакун и так уже мчался на пределе сил. Ему оставалось только надеяться, что майар не успеет нагнать его в пути. Он не знал, кого из богов ему молить, к какому имени взывать о помощи, потому что не верил в милость богов. Он мог только уповать на то, что безымянная судьба не позволит совершиться катастрофе, нависшей над миром.
Одна катастрофа уже совершилась – рушился мир его сердца, устоявший во времена исхода из Валинора и в дни Войны Гнева. Как они с Теркеннером верили тогда, что зло изгнано из Средиземья навеки, что теперь они сумеют построить здесь прекрасный мир, в котором нет места крови и страданиям! И они начали строить Ост-ин-Эдил, и они строили его все эти полтора тысячелетия, протягивая руку дружбы и помощи каждому, кто приходил в их город. Как им обоим хотелось мира, где есть чистая красота распускающегося цветка, которую страшно потревожить даже легким прикосновением пальца! Мира, где возвышенные сердца благоговеют перед нежнейшими обертонами струны на поющей лютне!
А что теперь? Мир, где поломанная лютня валяется в грязи рядом с цветком, растоптанным башмаками тирана под грубый хохот своры идущих за ним дикарей? И самое ужасное – никому из бегущих от этого нашествия не будет дела ни до цветка, ни до лютни, им будет некогда повернуть голову, чтобы оплакать лежащую в грязи красоту, потому что у них и без этого будет над чем плакать. Униженные и беззащитные, они не найдут спасения от наступающей черни, потому что бежать некуда. Потому что в мире нет такого места, куда бы вслед за ними не погналась чернь.
