– Я полагаю, – сказал Николай (голос его показался Мише совершенно чужим, как после крушения «Горького»), – негодяй желает выяснить, каким образом пятилетнему ребенку удалось выжить в авиакатастрофе, где выжить было просто невозможно. И он теперь считает девочку своей собственностью. Уж конечно, отдавать её бабушке он не планирует.
– Так что же нам делать теперь?
– Задавить гада. – Николай произнес это без всякой ажитации; так говорят: после вечера наступает ночь. – До того, как Таню выпишут из больницы. Пока она там, он ничего ей не сделает.
– Да как же ты его задавишь?! – возопил Миша. – Рассчитываешь как-то навредить ему, когда мы будем на практике в НКВД? Но ведь – кто ты, и кто он!..
– Я знаю, кто он, – произнес Коля после немыслимо долгой паузы, во время которой его словно и не было в квартире на Моховой.
Когда маленький Коля пришел в себя июньским днем 1923 года, то решил, что очутился на улице, где переменилась погода, и солнечный день превратился в дождливый. Очевидно, время года тоже сменилось, поскольку в июне дождь бывает теплым, а по Колиному лицу, по прикрытым векам, по спине и по плечам (которые почему-то оказались голыми) текли струйки ледяной воды. Впрочем, ощущение это не было неприятным, скорее наоборот: холод приглушал боль в затылке и в спине. Гораздо хуже оказалось другое: у себя во рту мальчик ощутил сбившуюся в комок тряпку, привязанную чем-то снаружи, чтобы она не выпала.
Сосредоточившись на кляпе во рту, Коля не сразу почувствовал другое: что-то перекатывалось у него за щекой – небольшое, как долька мандарина, тепловатое, но безжизненное, с негладкой поверхностью. Со страхом Коля подумал, что он откусил сам себе часть языка. Но боли в языке он не ощущал, да и сам язык осязался им во рту, как совершенно целый, неповрежденный. И мальчик догадался: шероховатое нечто было куском плоти гэпэушного бандита, вырванным из мягкого треугольника между большим и указательным пальцами его руки. К счастью, Коля ещё не приобрел чувствительности и предрассудков взрослого человека; ему стало противно – но и только. Это спасло ему жизнь: если бы его начало тошнить, то – с кляпом во рту – он попросту захлебнулся бы собственной рвотой.
Тут кто-то стал трясти его, схватив за плечо, и мальчик услышал над собой вкрадчивый голос:
– Ну-ка, парень, посмотри на меня! Ты ведь уже очнулся, я знаю.
Несомненно, это был тот, кого Настя назвала Григорием Ильичом. Не открывая глаз, мальчик попробовал пошевелиться и тут сделал открытие, которое – впервые за всю его жизнь – заставило его испугаться по-настоящему. Коля понял, что, во-первых, он сидит связанный, а во-вторых, его голая спина упирается в голую спину другого человека. Спина эта была узкая, с нежной кожей, со слегка выпиравшими позвонками. Не по смыслу – просто по догадке – Коля понял, что его связали спина к спине с няней. И ей, должно быть, тоже заткнули рот, потому что она молчала, даже не пыталась подать голос, и слышно было, как девушка с усилием втягивает воздух носом. Сидели они, несомненно, в большой эмалированной ванной на ножках в виде львиных лап, уцелевшей в бабушкиной квартире со времен доходного дома.
