Чепуха, подумал он. Нельзя спустя годы испытывать прежнее ностальгическое чувство. Сейчас, в 1989 году, воспоминание о былой любви отзывалось чувством чуть сладковатым и даже приторным, безгрешным и безмятежным. Конде готовился к безжалостному взрыву эмоций, к сведению старых счетов, к востребованию невыплаченных долгов, обросших процентами, однако столь длительное ожидание отшлифовало все мучительные шероховатости воспоминаний — осталось лишь приглушенное ощущение собственной принадлежности к месту и времени, уже укрытым розоватой пеленой памяти, которая мудро и великодушно предпочитает воскрешать лишь те события и чувства, в которых нет обиды, ненависти и печали. Я спокоен, подытожил Конде, разглядывая квадратные колонны высоченного портала старой средней школы Ла-Виборы, переименованной потом в доуниверситетскую подготовительную, которая целых три года холила и лелеяла мечты и надежды ребят того забытого поколения, которое желало достичь в жизни очень многого, но мало чего добилось. Тень от древних махагуа, усыпанных красными и желтыми цветами, карабкалась по короткой лестнице, разреживая полуденные солнечные лучи и закрывая от солнца бюст Карлоса Мануэля де Сеспедеса.[6] Бюст тоже не был прежним. Классические бронзовые голова, шея и плечи безнадежно позеленели от многолетних дождей, и их заменили на ультрасовременное творение, втиснутое в высокий блок рыхлого бетона. Чепуха, мысленно повторил он, поскольку всей душой желал, чтобы жизнь оказалась чепухой и неправдой, репетицией, на которой еще можно внести изменения перед окончательной постановкой спектакля. Вот под этим порталом и по этим ступеням проходил, пробегал и скакал Тощий Карлос, когда он был действительно тощим и у него были здоровые ноги, и он смотрел на мир радостно, как смотрят лишь чистые душой люди. А его приятель Конде самозабвенно заглядывался на всех девчонок подряд, но ни одна из них так и не стала его невестой вопреки его горячим желаниям. Андрес страдал — как только он умел страдать — от любовных неудач; а всегда флегматичный Кролик собирался изменить мир, переделав историю, — и переломным пунктом могла бы стать победа арабов при Пуатье, Монтесумы над Кортесом или просто-напросто продолжение английской оккупации после взятия Гаваны в 1762 году… Здесь, между этими колоннами, в этих аудиториях, на этой лестнице и на этой площади (непонятно почему названной Красной, ведь она черная от копоти и моторного масла, как и все, что находится рядом с автобусной остановкой), закончилось детство; и пусть их обучили всего лишь нескольким математическим действиям и до тупости постоянным физическим законам, они стали взрослыми, впервые познав смысл предательства и подлости, наблюдая, как их сверстники начинают делиться на беззастенчивых карьеристов и отчаявшихся идеалистов; страстно влюбляясь и напиваясь допьяна, будь то с горя или с радости; и самое главное, в них родилась великая потребность в том, что за отсутствием лучшего определения называется дружбой. И это уже не чепуха. А значит, хотя бы ради той дружбы, стоит пережить это неожиданно спокойное ощущение ностальгической грусти, подытожил Конде, шагая между колоннами и слыша, как Маноло объясняет привратнику у входа, что им нужно попасть к директору.
