Тесно уже дома от пустой посуды.
Мама с дядей песни по ночам горланят,
А уроки в школе плавают в тумане.
... Осенью однажды пьяный темной ночкой
Надругался отчим над приемной дочкой.
Песню испоганил дикой нотой фальши,
Посадили гада. Ну, а ей как дальше?
Жизнь пошла не гладко – все сплошные кочки,
Матери под сорок и пятнадцать – дочке.
Что ни день, то новый «папа» на пороге,
И топтали в танце пол чужие ноги.
Аттестат в кармане, ну а жизнь‑то – рядом,
И одеться надо, и обуться надо,
Мало одежонки, да и та – лоскутья.
И стоит девчонка – витязь на распутье.
Где же в это время были вы, соседи?
Только глухи двери в праведном подъезде.
Со своим семейством разобраться надо –
Уберечь от улиц ветреное чадо.
Никому нет дела до беды сторонней...
Понеслась упряжка в бубенцовом звоне:
Вместо слез – веселье, вместо крика – шутка.
Вышла из Светланы экстра‑проститутка.
За ее ресницы, за ее колени
Дрались толстосумы, от вина шалея.
Через звон бокалов, до краев налитых,
Дотянулась Света до слоев элиты...
– А теперь припомни, дядя из горкома,
Тот банкет стихийный в загородном доме,
Как, сомлев от ласки в жаркой финской бане,
Одарил девчонку пачкой премиальных!
Что бледнеешь, дядя? Что бледнеешь, милый?
Или испугался схожести фамилий?
Что же сердце сжалось вдруг мохнатой лапой?
Я твоя... Не верю... Нет, Не верю! Папа?!
Губы посинели. Руки – как чинарик
Судорожно ищут валидола шарик.
Отозвались окна вдруг стеклянным звоном,
Вскинулся! Но было уже слишком поздно...
На доске асфальта, словно бы – на школьной
Разглядел он то, что вспоминалось с болью:
Сомкнуты ресницы, краски щек увяли,
А из губ капризных ручеечек алый.
Не на тройке борзой, а в машине «скорой»
В морг умчали Свету бешеные кони.
Ну, а в кресле тронном, с пачкой валидола
Прикорнул навеки дядя из горкома.
