Я посмотрел на Боба и увидел, что он закрыл глаза.
— Утомился?
— Ничего подобного. — Он открыл глаза.
— Ты сам попросил.
— Да, попросил. Спасибо. Это напоминает мне…
— Слушай… — Я оборвал его, захлопнул портфель и потянулся за пакетом с китайской едой. — Знаю, тебе нравятся ребрышки в кисло-сладком соусе. Но я подумал, возьму-ка креветки с фасолью. Наверное, так и впрямь лучше.
Я отчаянно хотел добиться успеха. А точнее сказать, я хотел стать успешным писателем. Совсем не ту дорогу выбрал для меня отец. Стань я адвокатом, зубным врачом или просто учителем, он был бы счастлив, наверное. Впрочем, «счастлив» — не совсем подходящее слово. Мой отец не умел быть счастливым. По крайней мере он удовлетворился бы моим выбором. Он бы неторопливо качал головой и как бы неохотно улыбался — именно так он поступал, когда другой вопил бы и прыгал от радости.
Он бы даже понял, если бы я решил стать журналистом. Но писателем?Мой отец, человек дела, не больно-то много читал. Он мыслил категориями недвижимости, занимался пенсионными фондами. Пенсионеров он звал старыми хрычами — пока не постарел и не стал одним из них. Закатанные рукава, замкнутый проницательный взгляд (я унаследовал лицо матери — круглое и мягкое). Отец умел обеспечить семью. В конце ему даже привалила удача. Мне с этого тоже кое-что перепало: я смог переехать в Сэндхерст, купить домик и заняться писательством. Он и представить бы этого не мог, как я не мог представить, что, используя собственную свободу, я буду ущемлять права другого человека.
Сначала умер отец — от сердечного приступа, а еще через полтора года рак легких в считанные недели унес в небытие маму. Яне виню их за это, в какой-то степени мне даже повезло, что родители умерли так легко. Вот они здесь, а вот их нет. (Помню, как нетерпеливая мама учила меня отдирать пластырь одним рывком.) Ни братьев, ни сестер у меня не было, и я остался один. Впрочем, могло быть и хуже. Тем жарким летом в Нью-Йорке, когда я то и дело отвечал заказчикам, что больше не занимаюсь редактурой, я ощущал, что смерть родителей, а в особенности смерть отца, дала мне какое-то жизненное пространство.
Мы с Промис общались почти каждый день. Беседы с ней оставляли после себя легкое головокружение. Мы говорили в библиотеке, в парке, по телефону — и я каждый раз чувствовал, будто кидаю кости, открываю незнакомую дверь или пытаюсь сохранить равновесие на коньке крыши. Я никогда не знал, что случится дальше, чем закончится наш очередной разговор.
