— Они сами влетали в окно.
— Этого не может быть! Цветы лежали так красиво!
Эпизод с розами описан Ахматовой в воспоминаниях как самая милая и интимная деталь их взаимоотношений.
Когда Ахматова, покидая Париж, прощалась с Модильяни, он отдал ей свертки рисунков:
— Окантуешь и повесишь в своей комнате. Здесь шестнадцать лучших и вполне невинных зарисовок.
— Я буду все время смотреть на них… — Анна краем глаза следила за людьми, наводнявшими платформу — в Петербург всегда ехал кто-то из знакомых, и горячие прощания с далеко не респектабельным мужчиной не входили в ее планы.
— Ты приедешь?
— Непременно. Если ты бросишь убивать себя.
— О, за это не беспокойся. Я сильный! — Он согнул руки, демонстрируя бицепсы, и улыбнулся. — Брошу — все!
«Это конец, — поняла Анна. — Он никогда не станет прежним. Несчастная звезда. Линия на ладони не соврала. Интересно, попали бы его картины в хорошие музеи?»
Глава 6
«Ты совсем, ты совсем снеговая,
Как ты странно и страшно бледна!» Н.Г.
Из Парижа Анна вернулась почти через три месяца. Виноватая, но с вызовом: «как ты ко мне, так и я к тебе!»
Узкие юбки, ровная, незавитая челка, папироса в длинном мундштуке — не узнать. «Парижская штучка»! А главное, Николай же видел: она была словно отполирована вожделенными взглядами другого мужчины. Он ненавидел Модильяни — пьяницу, фиглярствующего модерниста, наглого выскочку.
Николая бесил этот роман жены. Если бы не возведенная временем в культ свобода семейных нравов, следовало бы немедля разорвать отношения! Но что станут говорить о Гумилеве? «Тиран, ретроград и пошляк». Следовало жить проще: ну, отдохнула молодая жена в Париже, развлеклась, так и вы, господин Гумилев, не упускайте шанса — все так делают! На людях он наигрывал легкую иронию в отношении к увлечениям жены, дома — просто сходил с ума. Как пережить это? Твоя Ева — шлюха. Вроде так оно и занесено в современный кодекс морали нынешней женщины: «грешница — святая».
Он старался соблюдать холодный, официальный тон общения, но однажды все же сорвался — увидал зарисовки «ню», сделанные французом, и представил все! Комнату с осой в выцветшей занавеске, голую Анну на смятых простынях и его жадный взгляд…
Сцена была громкая, в жанре трагикомедии — оба нападали, оба просили прощения и снова норовили уязвить побольнее. Он грозил сжечь рисунки, но она успела их спрятать, повторяя: «Дикарь! Дикарь!» В результате — бессонная ночь и стихи. Оба, как накануне дуэли, строчили свои декларации в разных комнатах, в тишине, под перезвон уходящих часов, на фоне светлеющих оконных занавесей.
