И он представлял себе у доски мастера Теребу учеником начальной школы, а за столом будто сидит главный учитель Габор Лакатош-младший и говорит старику мягко: «Тереба, учиться, учиться и учиться! Так сказал сам Макс Энгельс».
Но тут маленький Габор садился на место и смотрел на отца. И как смотрел!
Отец краснел перед сыном. Сын улыбался. И все видели, что сын смеётся, а отец опускает голову. Тогда на задних партах поднимался лёгкий шепот и сразу стихал. Эта тишина была невыносима.
Кто такой был большой Габор и кто такой — маленький?
Фотография большого была вывешена в витрине крупнейшего магазина Остравы. А в газетах писали:
«Беседа с товарищем Лакатошем.
Товарищ Лакатош принял нас в своей уютной квартире. На его письменном столе мало было свободного места — специальная литература, труды классиков марксизма-ленинизма с надписью дарителя — Областного Совета профсоюза, изящная настольная лампа, которую товарищ Лакатош сам вырезал в немногие часы своего досуга… Как часто тёмными ночами бросала эта лампа свет на черноволосую голову товарища Лакатоша! Товарищ Лакатош посвящает учёбе долгие вечерние часы. Мы застали его, когда он повторял урок по букварю. Как сообщил нам товарищ Лакатош, он посещает школу по ликвидации неграмотности.
Мы спросили его:
— А каковы, товарищ Лакатош, ваши трудовые успехи?
— Выполняем, выполняем план, — скромно ответил он.
Но он, конечно, не сказал, что бригада мастера Теребы никогда не давала меньше 160 % нормы…»
Габор большой был фигура!
А кто был Габор маленький?
У Габора маленького был дома тряпичный куклёнок, и он тайком играл им. Куклёнка звали Лайош, и родом он был из Якубовиц. Именно в Якубовицах его смастерила своей бледной рукой Эржика Лакатош, которой жизнь давала так мало, что она ушла из неё безропотно, покорно и легко.
Обо всём этом думал Габор большой.
Он вспоминал, как Габор маленький поджидал его, бывало, в лесной сторожке у Якубовиц, как они вместе смеялись над мухой, потому что та как ни в чём не бывало ходила по потолку вверх ногами; как варили капустную похлёбку и картошку в мундире. Габор большой был тогда в самом деле большим, и Габор маленький запрокидывал голову, чтоб взглянуть на него. Неисчерпаемой была отцовская мудрость, неоспоримым — его величие. Подзатыльник был подзатыльником, ласка — лаской. Естественность — вот истина; там, где уходит естественность, начинается распад.
И с внезапным стеснением в сердце опускал свою голову Габор большой, упирая в пол глаза. Одно и то же воспоминание овладевало в такие минуты обоими — но каждым по-своему.
