Настя слушала тонкий детский голосок крошечной старушки, молча рассматривала пожилого мужика без ног, не очень пожилого — без одной руки, совсем молодого — без глаз, с лицом, располосованным грубыми давними шрамами, и ей было невыносимо стыдно за свои недавние мысли, за ту ярость, которая погнала ее сюда, даже за те слезы из-за украденного кошелька.
— Тебе с нами, наверное, неловко? — послушав ее молчание, предположила старушка. — Мы понимаем, это ничего, тогда с собой что-нибудь возьми. Я вот тебе целую булочку дам, моим хватит, много ли нам надо…
Она полезла в тот самый пакет, в котором Настя и отдала ей рулеты с маком, вынула один, протянула на ладони.
— Нет, я есть не хочу, спасибо большое, — с трудом сказала Настя. — Мне бы водички немножко… И можно я с вами просто так посижу?
Безногий мужик, упираясь кулаками в картон, качнул себя в сторону, освобождая ей место. Однорукий взял бутылку воды и сунул ее в руки слепому. Слепой стал откручивать пробку. Настя села на край картонного настила, взяла протянутый ей пластиковый стаканчик с водой и стала слушать, как крошечная старушка утешающее говорит тонким детским голосом, что все проходит, и не надо горевать, им-то еще ничего, они друг другу помогают, у других-то и не такое бывает, а ничего, живут, а если будет совсем туго — так ты, девонька, не стесняйся просить, люди хорошие, добрые, только если не попросишь — так сами могут и не заметить, но и это ничего, душа-то у всех есть… Так что все будет хорошо, главное — верить надо, чтобы душа не выгорела, в пустой душе злоба поселяется…
Через десять минут Настя поблагодарила всех за воду, поднялась с картонного настила, попрощалась и пошла работать, чувствуя острую жалость почему-то к Тамаре Георгиевне.
Нина Алексеевна побродила по вокзалу, нашла платный туалет, чистенький, даже нарядный, с зеркалами. И горячая вода была. Умылась там, причесалась, подкрасила губы и брови, одобрительно оглядела себя в зеркале. Хорошо выглядит. В брючном костюме немножко непривычно, она раньше не носила брюки. Оказывается, ей очень идет брючный костюм. И стрижка очень идет, напрасно она столько лет с косой мучилась. И маникюр ей идет, от природы ногти-то красивые, просто не следила никогда, все не до того было. С такой жизнью не до маникюров…
Нет, о такой жизни не надо было вспоминать. И так у нее внутри все трясется, как от озноба. Уже вторую неделю, с тех пор, как решила ехать, — так и трясется. Она думала, что за столько-то лет успела привыкнуть и смириться. А вот трясется все внутри и холодеет. И дышать трудно.
