— Ко мне домой? — с запинкой повторила она.
— Думаете, я могу причинить вам вред? — спросил он.
Некоторое время Мари-Анн нервно размышляла.
— Н-нет, — наконец выговорила она.
— У вас есть фонограф? — спросил Ясон. — У вас дома?
— Да. Правда, не очень хороший. Всего лишь стерео. Но он работает.
— Вот и хорошо, — сказал Ясон, выводя ее в проход, ведущий к кассе. — Поехали.
Мари-Анн Доминик сама отделала стены и потолок в своей квартире. Красивые, сильные, щедрые краски; Ясон потрясено озирался. И немногие художественные изделия в гостиной — в основном керамика — несли в себе тот же мощный заряд красоты. Он взял в руки одну покрытую голубой глазурью вазу и принялся ее разглядывать.
— Я сама ее сделала, — сказала Мари-Анн.
— Эту вазу, — отозвался Ясон, — непременно покажут в моем шоу.
Мари-Анн удивленно на него посмотрела.
— Я скоро заберу эту вазу с собой. По сути, это будет… — Ясон даже зрительно себе все представил, — это будет солидный постановочный номер, где я, исполняя песню, появляюсь из этой вазы, подобно ее волшебному духу. — Одной рукой он поднял голубую вазу повыше, крутя ее туда-сюда. — Петь я буду «Нигде никакой кутерьмы», — сказал он. — И отсюда возьмет старт ваша карьера.
— Быть может, вам лучше держать ее обеими руками, — с неловкостью заметила Мари-Анн.
— «Нигде никакой кутерьмы» — песня, которая принесла нам большее признание… — Тут ваза выскользнула из его пальцев и упала на пол. Мари-Анн рванулась было ее поймать, но не успела. Ваза раскололась на три куска, которые валялись теперь у Ясона под ногами, грубые неглазурованные края резали глаз своей бледностью и неровностью, отсутствием художественного достоинства.
Последовало долгое молчание.
— Пожалуй, я смогу ее склеить, — сказала Мари-Анн.
Ясон не смог придумать никакого ответа.
— Знаете, — продолжила Мари-Анн, — самое поразительное, что бывало у меня в жизни, это один случай с моей матерью. Дело в том, что моя мать страдала прогрессирующим недугом почек, так называемой болезнью Брайта. Из-за этой болезни она то и дело ложилась в больницу, когда я была еще девочкой. И она вечно заводила разговоры о том, что вот она умрет, а я даже об этом не пожалею, словно я была кругом виновата. В конце концов я и правда поверила, что однажды она умрет. Но затем я выросла и уехала из дома, а она так и не умерла. Потом я вроде как про нее забыла; у меня была своя жизнь и свои заботы. И, естественно, я забыла про ее проклятые почки. А потом она как-то раз приехала меня навестить, но не сюда, а в другую квартиру, которую я тогда снимала. И она до упора меня достала, сидя и разглагольствуя про свои болячки и тому подобное, — все болтала и болтала без остановки. Наконец я сказала: «Пойду куплю продукты к обеду» — и рванула в магазин. Моя мать заковыляла следом и по дороге к магазину выложила мне свежие новости, что с обеими почками у нее уже так худо, что надо их удалять, что она этим теперь займется и так далее. Она сказала, ей вставят искусственную почку, но эта искусственная почка наверняка не станет работать. Так она мне все это излагала, до чего теперь все дошло и что она наконец собралась умереть, как всегда мне и говорила… а потом я вдруг подняла глаза и поняла, что мы уже в супермаркете, как раз у мясного прилавка, и очень милый продавец, который мне всегда нравился, подошел поздороваться. Он спросил: «Что пожелаете сегодня, мисс?», а я возьми да и ляпни: «Хочу на обед пирог с почками». Это был такой стыд, просто ужас. «Хочу большой-большой пирог с почками, — сказала я. — Такой слоеный, нежный-нежный, дымящийся и чтобы прямо соком истекал». «На сколько персон?» — спросил продавец. А моя мать тем временем, вылупив глаза, жутко на меня таращилась. Я просто не представляла, как мне выйти из положения. В конце концов я и впрямь купила пирог с почками, хотя мне пришлось отправиться в отдел кулинарии. Пирог этот был в специальной запечатанной банке, из Англии. Я заплатила за него, кажется, четыре доллара. Очень был вкусный.
