Валя Ревенко разглагольствовал о патриотизме и долге каждого мужика отслужить в армии.
— У самого белый билет, — шепнул Славка на ухо Володе.
— Из-за чего? — спросил Володя.
— Точно не знаю, но, думаю, парашютист.
— Что это?
— Симулянт. Может быть, откупился.
Пеликан стал говорить об Александре Грине, которого впервые издали после десятилетий запрета; никто из них ранее не слышал о нем.
— А Багрицкий? А? — Пеликан обвел присутствующих, и глаза его увлажнились. ―
Поглядишь за окуляры:
Холодно и пусто…
Чертов Багрицкий!.. «В дым, в жестянку, в Бога!..» Таня, ты любишь стихи?
— Не знаю, — она неуверенно взглянула на него.
— Сейчас я тебе почитаю, — сказал Пеликан довольно твердым голосом, и полез в тумбочку за своей тетрадью.
Володя дернул его за рукав:
— Пелик… Пелик, позовем Александру? Я могу сбегать.
— Знаю, Цесарка, ты в силах сбегать. Спрыгать. Слетать… — Он замолк и больше ничего не добавил. Лоб его нахмурился. В глазах проступило жесткое выражение.
— Неизвестно еще, согласится ли она, — буркнул Володя, в сердцах отворачиваясь от него. Он положил себе на тарелку колбасы и кислой капусты и опрокинул в себя полстакана водки. — Дурак рыжий…
Пеликан пересел к Тане и ничего не расслышал.
Модест подливал Джону и остальным, не забывая о себе.
Было шумно, глупо, неинтересно. Вот если бы была Александра… Володя не понимал, зачем отбрасывать такого человека, — любовь для него, по существу, была всего лишь словом, но дружба — равно с мужчиной или женщиной — рисовалась равноправной и безусловно священной. Пеликан, сумевший найти нового внимательного слушателя, наслаждающийся самовыражением и как павлин самолюбованием, — вызывал раздражение.
Они все надоели ему.
Поздно ночью разошлись, предоставив в распоряжение Модеста и Тани комнату двадцать два.
Пеликан повел Володю на третий этаж, где пустовала маленькая комнатенка с двумя кроватями.
Спать не хотелось. Оба они были возбуждены и в приподнятом настроении: у них в оставленной комнате совершалось таинство брачной ночи. Впрочем, для Володи здесь присутствовала отвлеченная фантазия, в то время как Боря Петров мог ощущать и детализировать; но говорили они о другом.
Володя размечтался о предстоящем путешествии, о новых странах и людях.
— Спокойно жить надо, — сказал Пеликан. — Всё всюду едино.
— Жизнь коротка, — возразил Володя. — Страшно подумать, сколько всего, и нужно спешить увидеть.
— Все рвемся чего-то невиданное узнать, — заметил Пеликан, — страшимся упустить малейшую новую пылинку. Любопытствуем. Ищем лихорадочно там дальше, за чертой. При том, если помыслить, с какой кошмарно ничтожною частью безграничного мира мы соприкасаемся и какая громадина природы скрыта от нас, — стоит ли огорчаться из-за этой упущенной пылинки? Да и что такое всё целиком, что мы узнаём — или способны узнать?.. Но ты не думай, я тоже рвусь, стремлюсь еще сильнее других. Игра, упоение.
