— Не трепи, Пеликанище! Когда надо, я могила.
— А тогда, в присутствии всех? При Голикове?
Володя покраснел — и промолчал. Пеликан, закурив, отвернулся к окну.
— Я ничьей тайны не выдал, — сказал Володя, — и если кого и подвел, только себя. Проклятая моя болтовня!
Модест заворочался на кровати.
— Тише, — сказал Пеликан. — Ладно… Но только приучись держать язык за зубами.
— Надоели, — сказал Володя, — дурацкие, лживые ихние рецензии!.. Вообще все надоело!.. Была бы возможность — ей-богу — не задумываясь, убежал отсюда. Хоть в Норвегию!..
— А родители?.. Друзья?
— Кроме тебя, у меня никого нет, — сурово нахмурясь, произнес Володя. — Не с кем слова человеческого сказать. Какие у них интересы?.. Родню свою терпеть не могу.
— Да, удивительное дело. Моя родня меня не любит, и я их тоже никого не люблю. Мы с тобой ближе, чем родственники по крови; у нас родство душ.
— Конечно, конечно, Пелик. Там вот родились; нравится, не нравится — родственники. А мы сами выбрали друг друга. Сами… Почему так получается, что ты и я попали в такую среду — никого близкого нет! Александра одна…
— Наши современники, — подумав, сказал Пеликан, — не Голиков с Леондревым, не Ревенко… Наши современники — Чехов, Лермонтов, Бальзак, Гейне… Грибоедов, Шекспир! вот это компания! Еще Лев Толстой и Стендаль, и Диккенс, и Рабле, и множество множеств приятнейших собеседников, ценителей. Пушкин, Тургенев, Блок… И нет одиночества, и плевать на окружение! Единомышленники собираются не по горизонтали; в глубь времен уходит след родных душ. Работать для них, для себя — человек должен выполнить до конца свое назначение, даже если он попал не в то время и не в то место. Он для своего счастья должен работать, делать свое дело, свое… в конечном счете, это может получиться и для людей, его окружающих. Печально, одиноко — но пусть так!
Володя зачарованно смотрел на него, словно погруженный в общую с ним грезу.
— Все-таки грустно…
— И все-таки надо. Но, правда, грустно, — улыбнулся Пеликан.
Настроение их было существенно подпорчено в последнее время. Третий или четвертый раз вернули им из журналов их вещи с похожими невнятными ответами — «отсутствие художественности», «где вы увидели в нашей действительности?» — но так выходило, прозрачно выходило, что причину называют не ту, какая на самом деле, а про ту, настоящую причину, околесывая намеками и хмурыми недомолвками, умалчивают. Они еще не привыкли к грязной игре, и она их раздражала. Пеликану, более старшему и опытному, использующему камчатские сюжеты, в чем-то новые и непривычные, делали предложение доработать и принести снова, но при этом подталкивали его к такой переработке, чтобы как-то так в целом как-нибудь эдак осоветить и обыдеить. И он до какой-то черты старался идти в сторону редакторского пожелания. Но не дотягивал до требуемого. Володе и таких предложений не поступало, настолько сама атмосфера его рассказов и стихов была безнадежно неисправима.
