Самая же главная улика заключена была в форме и содержании разговоров, затеваемых Голиковым. Основной принцип сводился к формуле — подкупающе откровенный критицизм, затем вопрос: «А ты как думаешь?» А дальше сиди, слушай и подправляй в нужном направлении.
Таким простейшим способом Голиков смог разговорить Лосева, с которым жили в одной комнате, и тот наивно выболтал, что и где у него, о чем думает, чем интересуется.
— Даже при ней нельзя говорить… Через нее подслушивают. — Лосев с улыбкой указал Голикову, Райнхарду и поляку Кшиштофу на включенную лампочку под потолком. — Тс-с… Молчок…
Тем не менее он достал из тумбочки и показал Голикову запрещенную книгу воспоминаний Мартова, лидера меньшевиков, изданную в начале двадцатых годов. Потолковали о книге. В один прекрасный день пришли люди в штатском, все обыскали в комнате, на глазах испуганного немца и поляка, перерыли также их вещи.
Приказали о случившемся не распространяться.
Все-таки сообщили о Лосеве, что забирают его в сумасшедший дом.
— Тихое помешательство… трудный случай…
Когда его уводили, Лосев улыбался растерянной и тихой улыбкой.
— Цесарка, шутить вздумал в присутствии этой сволочи… Все к лучшему — он себя разоблачил. Но зачем тебе надо было подставлять себя? И других?..
— Заложит, и еще накрутит с три короба — чего было, и чего не было, — сказал Циркович.
— Плевать! — Володя пропустил мимо упрек Пеликана. Ему было стыдно, он ненавидел свое ехидство! «Пелик, а ты как думаешь?» Не должен он был шутки ради произносить наводящий вопрос стукача. Но глупость приятелей, их равнодушие разозлили его…
— Да-а… — Валя Ревенко стукнул ногой в запертую дверь умывальника.
Петров, Сорокин, Николаев и Володя Литов — сплоченная четверка. Циркович на правах старого приятеля.
Но Ревенко был чужак, посторонний, — а держался вальяжно и уверенно, будто равный.
— Да-а… — Он уставился на дверь. — Смылся от нас. Ломать ее?..
Пеликан осматривал дверную коробку, незастекленную дыру над дверью, высоко под потолком.
— Не трогай его, — Володя дернул его за рукав, — он дурак, он психопат, жертва аборта. Он — один. Мы не судьи и не палачи!.. Пеликан, уйдем.
— Он — подонок! — со злостью произнес Циркович. — Схамил — должен ответить.
— Тем более. Уйдем, пускай провалится к черту!..
Циркович с разинутым ртом застыл, разгневанный и сбитый с толку, поднял кулаки:
— Что тем более?!
— Ромка. Шутка у дурных технологов… Не отвлекайся. Становись, я влезу к тебе на плечи.
