— Д-да… Валечка Чекина… Валечка Чекина! — Я сказал: — Ну и как же вы жили эти три… нет, четыре года?
Он усмехнулся:
— По-разному.
Мне все хотелось обрисовать ее в нескольких фразах, как-то очертить ее, оценить, что ли. (И совсем не хотелось ее завтра искать.)
— Не понимаю, зачем за ней бегать, — сказал я. — Это ведь еще хуже.
Он не ответил.
— …Ей важен именно минутный шум. Она, конечно, обаятельная, но, в сущности, девочка пустенькая. Совсем пустенькая. Коптит себе небо и ничегошеньки не думает… Разве нет?
Я ждал, что Гребенников как-то поправит меня (с чем-то не согласится), а он молчал.
— Почему ты молчишь? Или тебе это неинтересно?
— Нет… Это интересно, но для меня это неважно, — сказал он как-то очень тихо, очень спокойно и просто.
— Какая она — неважно?
— Неважно.
И тут уж мне стало совестно.
— Ты прости, пожалуйста, — сказал я. — Понимаешь, сейчас время такое… Сейчас смеются над такими, как ты. Вышучивают. Ты меня тоже пойми: это ведь редкость, чтоб вот так, как ты к Вале… — Я сглотнул слюну и, помедлив, добавил: — То есть из-за нее… То есть ты без нее не можешь, да? — Я как бы усмехнулся: — Это ведь редкость…
И мы оба, как сговорившись, потянулись за сигаретами — и закурили от спички.
Он сказал, помолчав:
— Надо ее найти как-то.
— Я обещал, и я помогу, сколько сумею, — сказал я, — но ты уверен, что она захочет вернуться?
— Конечно, — сказал он, — конечно!
Я встал, что было делать — спать? Но уже не спалось. С кухни я прошагал в прихожую и как-то полуавтоматически стал надевать плащ. Сначала я действительно хотел пройтись по улице и подышать ночным воздухом. Я даже сказал:
— Пойдем прогуляемся. Все равно не спится.
— Нет. Я уже засыпаю, — сказал Гребенников.
Я надел плащ прямо на майку и перед уходом заглянул в комнату: жена и дочка спали. Я вышел на лестничную клетку, стал неторопливо спускаться — и где-то тут пришла мысль.
Тиховаров тоже ведь был на этом съезде в Киеве и мог что-то знать, нужно позвонить, спросить — в этом и состояла моя нехитрая мысль. Правда, как спросить? Мне не хотелось, чтобы о Вале и Гребенникове опять начали носиться слухи. Тем более Тиховаров относился к Вале с некоторым презрением. И я заколебался. А ночь была теплая, без прохожих, и телефонная будка стояла с распахнутой дверцей — пустая.
Я положился на самотечность разговора, на то самое «как получится», и, войдя в будку, набрал номер.
— Тиховаров, привет!
— A-а… привет, — он узнал меня по голосу.
— Ты спал?
