Брюллов любил приукрашивать портретируемых. Пусть так. Но мастер, по рассказам, отказался писать портрет первой красавицы Натальи Николаевны Гончаровой, аргументируя тем, что она косая. Каким же должен был быть молодой Владимир Корнилов, если художник — в тот момент занемогший — за несколько дней плавания написал его?!
Летом 2002 года в Галерее на Крымском валу многие увидели этот портрет, привезённый Русским музеем, долго хранившим его в своих «запасниках».
Тайком, с радостью наблюдая за действием брюлловско-корниловских чар на посетителей, я вспоминала слова Аристотеля о том, как передал Гомер неземную красоту Елены Прекрасной в «Илиаде»: «Покажите нам действие красоты на других, и вы увидите саму красоту».
Девятнадцать лет — немалый срок, и поэтому неудивительно, что ко времени выхода литографии Петерсена от былой красоты не осталось следа. Но завораживающий портрет великого художника неожиданно придаёт загадочность человеку на литографии, лишая нас привычки одномерно подходить к представлению о «слуге царю, отце солдатам», выдающемся военном деятеле, о необыкновенной исторической личности. Не предъявляем же мы, в самом деле, претензий к Суворову за малый рост и тщедушную комплекцию, к Кутузову — за тучность и одноглазие; к Нельсону за однорукость, и, наконец, к Бонапарту — за лысину! Гениям и героям не нужна красота, ведь они герои и гении. И не будь брюлловской акварели, благодарные потомки с гордостью и благоговением смотрели бы на одинаково суровые корниловские литографии, бюсты и памятники. Но появился когда-то и зачем-то этот портрет — греза, портрет — пророчество, совершая чудо воссоединения красоты и героики внешней и внутренней. В той страшной войне, трагически претендующей на звание Первой мировой, в которой Россия была унижена перед врагами политикой своего же правителя, — ей нужно было искупление, первой высокой жертвой которого и стал Владимир Алексеевич Корнилов.
«Будем драться до последнего. Отступать нам некуда — сзади море. Всем начальникам я запрещаю бить отбой! Барабанщики должны забыть этот бой. Если кто из начальников прикажет бить отбой — заколите такого начальника… Товарищи! Если бы я приказал ударить отбой — не слушайте, и тот подлец будет из вас, кто не убьёт меня!»
Четырнадцатилетнего Алексея Апухтина, воспитанника 5–го класса Императорского училища правоведения, поразили эти слова из речи Корнилова, передаваемые осенью 1854 года из уст в уста. Под сильным впечатлением он написал через двадцать дней после гибели Корнилова своего «Эпаминонда», напечатанного «Русским Инвалидом» в начале ноября:
