Правда, потом я случайно услышала их разговор, они ужинали с отцом под "Намедни", в кухне, думали, что телевизор заглушает их голоса… Мама сказала: "Янка таким молодцом. Так держит удар!". Папа слушал Парфенова, из какой-то армейской части убежали очередные солдаты с оружием, папа с мясным пирогом во рту спросил: "Какой удар?". Мама сказала: "Судьбы. Я бы так не смогла". Папа дожевал: "А как Алеша? Как он?". Хоп, сказала себе я, вот что такое мужская солидарность. "Он славный мальчик. Хотя и из простой семьи. Он очень славный. Мне кажется, у него все будет хорошо". Папа опять набил рот пирогом, пошли помехи. Но смысл был такой, что все у тебя и меня, может, еще и наладится. Мама сказала: "Ты что, не знаешь собственного ребенка? Скорее евреи договорятся с арабами по поводу территорий". - "Между прочим, очень вкусный пирог, - сказал папа (это значит, пирога уже не было). - Не знаю, да, собственного ребенка. Думал, что знаю. Не знал. Да. А нет ли у нас еще чего-нибудь вкусненького?".
Вот. А я не то чтобы от них поясных поклонов ждала… Но все-таки, все-таки… Ладно, неважно. Им просто хотелось, как и всем нормальным родителям, чтобы я подольше оставалась ребенком. С родителями это часто бывает. Чтобы запиралась, рыдала. А еще лучше, чтобы прятала свою голову, как трехлетняя, им в колени. И они бы меня понимали, гладили, жалели.
А правда я классно придумала про врача, в которого за два дня лежания влюбилась в больнице? Врача-гинеколога. Извини, извращение, конечно! Но ведь придумано классно. И тебе не обидно. Больно, да, но ведь не обидно, согласись? И главное - необратимо, однозначно, моментально, как удар топора… по всему лучшему и худшему во мне. Во мне! Ты-то жил, приезжал, бродил, страдал, на что-то еще надеялся, когда мигал мне снизу фонариком. И даже когда запил, Макс сказал, что ты два месяца пил по черному, в тебе же ничего не скукожилось, не умерло, не выгорело до тла. Помнишь, когда мы в наш последний дачный день гадали на Барте, тебе выпало: "Вопреки всему субъект утверждает любовь как ценность"? Ты же с этим остался, нетронутым, младенчески неповрежденным, ведь так?
А мне - мы никак тогда не могли понять почему, - открылась страница с сюжетом про слезный дар, - теперь понимаешь? - в двенадцатом веке один молодой монах отправился в монастырь в Брабанте, чтобы обрести там, молитвами местных монахов, слезный дар.
Ну вот. А теперь опять про картину ван Эйка. Про себя на этой картине. Слушай!
