Второе нашествие янычар. История создания «национально свидомых» | страница 42



.

В конце 80-х годов галицкая «наука» возвестила о существовании «многовековой украинской литературы». Появился двухтомный труд, посвященный этому предмету. Его автором был Омелян Огоновский — один из самых активных функционеров «Наукового товарыства имени Шевченка» (да, того самого, что было инициатором введения «фонетики» в школьное образование). Огоновский может считаться создателем схемы истории украинской литературы. Ею до сих пор руководствуются самостийнические литературоведы, по ней строятся курсы, учебники, хрестоматии.

Затруднение Огоновского, как и всех прочих ученых его типа, заключается в полном разрыве между новой украинской литературой и литературой киевских времен, объявленной самостийниками, тоже украинской. Эти две разные письменности ни по духу, ни по мотивам, ни по традициям ничего общего между собой не имеют.

Объединить их, установить между ними преемственность, провести какую-нибудь нить от «Слова о полку Игореве» к Квитке-Основьяненко и Марко Вовчку или от игумена Даниила и Кирилла Туровского к Т. Шевченко — совершенно невозможно. В то же время нельзя не заметить прямую связь между письменностью киевского государства и позднейшей, общерусской литературой. Как уладить эти две крупные неприятности? Отказаться совсем от древнекиевского литературного наследства и окончательно отдать его москалям — значит отказаться от пышной родословной, от Владимира, Ярослава и Мономаха. И остаться с одними Подковами, Кошками и Наливайками.

Но и принять киевское наследство и превознести его — тоже опасно. Тогда непременно возник бы вопрос — откуда взялся украинский литературный язык 19 века и почему он находится в таком противоречии с эволюцией древнего языка? Огоновский разрешил эти трудности таким образом: от древнего наследия не отказался, признал киевскую литературу «украинской», но объявил ее неполноценной, мертвой и ненародной. И потому украинскому народу бесполезной. Он так и говорит: «письменная литература не была народною, потому что развитию ее препятствовали три элемента: во-первых, церковнославянская византийщина, затем польская культура со средневековой схоластической наукой и, наконец, образовательное иго московского царства». Не оживляясь той живою речью, которою говорила вся Русь, древняя литература, по его словам, не выражала духовной сущности народа.

Душа народа будто бы жила в одной только устной словесности. Книжники писали «Сборники», «Слова», «Послания» и иные вещи князьям, иерархам и панам на потеху, а неграмотный люд пел себе колядки, песни и думы, слагал былины и рассказывал сказки. Совершенно ясно, под народом здесь разумеется лишь простонародье, крестьяне. Такое «мужиковство» вызвано не симпатиями к простому народу, а исключительно необходимостью оправдать возведение простонародной «мовы» в ранг литературного языка. Что он и подтверждает: «письменная литература снова сделалась душою народной жизни только в новейшем периоде, когда писатели стали действительно пользоваться языком и мировоззрением народа».