— Не сомневайтесь, брат Тимон, в скором времени Марбери официально обвинит вас в убийствах.
— Значит, Марбери нанял меня, — подумав, заговорил Тимон, — и затем навел меня на мертвое тело только для того, чтобы Лайвли громогласно обвинил меня в убийстве, чтобы зародить сомнение в моей невиновности?
— Вы поняли! — самодовольно закивал Ричардсон.
Тимон покосился на содрогавшегося от едва сдерживаемого хохота Марбери и беспомощно спросил у него:
— Что мне делать? Я в растерянности.
— Не страшитесь, — торжественно отвечал Ричардсон. — Когда придет час, сэр Галахад придет вам на помощь и восстановит справедливость.
— То есть вы?
— Именно. Во мне ваше спасение, — уверил Ричардсон. — А пока продолжайте расследование. Как знать, и вы можете наткнуться на мелкие улики. Я же нанесу удар в самый подходящий момент, когда Марбери будет меньше всего ожидать этого.
— Ну, — откашлялся Марбери, — теперь уж я знаю, чего ожидать.
Энн, не в силах больше сдерживаться, громко расхохоталась.
— У вашей дочери припадок истерии. — Ричардсон повернулся к молчавшему до сих пор Диллингему: — Какая трагическая ситуация, не правда ли?
Диллингем в ответ вздохнул как человек, терпение которого на исходе.
— Полагаю, — промолвил он, — мне лучше вернуться к работе.
И он зашаркал к своему столу, шурша полами длинной коричневой мантии. Усевшись, он расчесал пальцами немытые каштановые волосы и взялся за перо.
Тимону была известна репутация Диллингема. Кто в Англии не слышал о диспуте между Фрэнсисом Диллингемом и Уильямом Алебастером! Слава о нем так разрослась, что диспут стал вехой времени: знатоки греческого считались старыми, если достигли известности до великого события, и молодыми — если после.
Несомненно, никто из живущих не знал греческого языка во всех его тонкостях лучше Диллингема. Однако политикой, убийствами и борьбой за первенство этот человек не интересовался и потому был неинтересен Тимону.
— Ну что ж, — буркнул Чедертон, осознав, что его хитроумный замысел окончательно провалился.
— Я не ручаюсь за себя в присутствии этих людей, — величественно объявил Ричардсон, испепелив Марбери взглядом. — Приличия требуют, чтобы я прежде нашел доказательства. А посему я удаляюсь.
Ричардсон развернулся, подобно заканчивающему аудиенцию монарху, и, сложив руки на груди, покинул зал.
Тимон доверительно обратился к Эндрюсу:
— Вызывать сейчас констеблей было бы неблагоразумно, поскольку в подозреваемые попали и вы, и я, и декан Марбери.
