— Значит, на самом деле мой прадедушка был профессор? А дедушка кто был?
— А Шура-то сама тебе не рассказывала?
— Нет. Шура все время разное говорила: то артист, то летчик…
— То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник, — пробормотал Аристарх Модестович. — Ну вот что… Раз тебе Шура не рассказала, значит, и мне не стоит. Дело давнее, и Шуре было виднее, что про себя рассказать, а что утаить. Видишь, сколько лет прошло. Сад наш вырубили, девочек-дриад разогнали, старая груша осталась одна вон там, у забора. Груши, они по двести лет живут иной раз, не то что люди.
Я посмотрел за окно — туда, где росла старая груша. А когда снова повернулся к кухонному шкафчику, никакого Аристарха Модестовича уже не было. Только лежал на краешке стола пакетик с леденцами.
Я очень скучаю по Шуре.
— Береги детей, Лялька, — сказала мне Шура, когда уходила насовсем.
Людям хорошо.
Люди верят в разное. Это очень удобно — придумать, что будет потом, и поверить в это.
— Хотелось бы надеяться, Лялька, что там, куда я уйду, мне удастся встретить всех, кого я любила когда-то.
— Конечно, Шура, так и будет.
Шура в ответ смеялась:
— Что ты можешь про это знать, Лялька!
— Когда ты уйдешь, я буду рассказывать Гуль, что однажды, через много-много лет, она сможет встретиться с тобой. Потом. Там.
— Гуль, конечно, тебе поверит. Расскажи ей про зеленый сад, про качели под яблонями, про музыку и теплый ветер. Ладно?
— Конечно. И про то, как там все время цветет сирень, я тоже ей расскажу. И про то, какой там белый песок на берегу реки, и про то, какое там бывает теплое бабье лето — и можно идти по кленовой аллее, шурша оранжевыми листьями, и опавшая листва пахнет, и в воздухе — паутинки.
— Ты говоришь глупости. Лялька. Как это — одновременно и сирень, и бабье лето?
— Там все может быть. Хочешь — будет сирень. Хочешь — будут кленовые аллеи. Хочешь — камушки и песок на прогретом солнцем берегу.
— Лялька, ты пытаешься меня утешить?
— Нет, Шура, я просто знаю…
Если ты сделан из старого фетра, из крепдешина и кружев, то у тебя нет души. Есть только старый фетр, кружева и крепдешин, есть пуговицы и крепкие нитки. И нет души — а есть только знание о том, как все устроено.
Людям хорошо. Когда они уходят насовсем, с ними бывает именно то, во что они верят. Вот моя Шура. Она верила в свой зеленый сад — зеленый сад ее и ждал.
А мне бесполезно верить во что-то. Потому что нас — тех, кто из старого фетра, и кружева, и крепдешина, — нас ничего не ждет. И значит — я никогда больше не увижу Шуру.
