— Здравствуй, брат Михра. Натерпелся ты горя. Хватит себя изводить — подчинись теперь Модэ. Тому молодому, с черными косицами. Долго он ждал. Скоро он тебя казнит.
— Я ему что, служить буду? — спросил Михра почти беззвучно, одними губами.
— За ним сила. С ним теперь воля богов.
— Он мой народ бьет. Он луга мои топчет. Я думал, мне убить его суждено… вот это… — И Михра посмотрел на перстень, — Что еще может значить кровавая капля эта?
— Ты не Модэ должен убить. Ты другую кровь прольешь…
— Другую? Чью? Чью? — проговорил Михра, прежде чем забыться окончательно.
Его разбудили, выволокли на свет, и свет был невыносим. Его привязали к тележному колесу, и облили водой.
— Денег хочешь? Табуны хочешь? Женщин хочешь? — спросил Модэ, наклонившись над еле живым великаном. За спиной царевича ходили какие-то тени, среди них Караш…
Михра с трудом приподнял голову и проговорил на языке хунну:
— Есть хочу. И пить…
Вот уже две луны жили молодые волки в отряде Салма. Разбойники пришли на зимнюю стоянку, на холмы до боли знакомые Ашпокаю. Здесь, на этих холмах, у березовой рощи встретили они в первый раз ашавана, здесь в одной из хижин отлеживался Михра, раненый, казалось, смертельно. Все изменилось теперь — отряд встретили пастухи, сторожившие овечьи отары, хижин стало куда больше, во дворе прибавилось коновязей.
Старшие разбойники все были бывалыми караванщиками, — согдийскими и бактрийскими купцами, «перекати-поле», как звал их Салм. Многие владели копьем, и луком не хуже хуннских батыров. Иные говорили на степных наречиях дурно, и общались все больше с Салмом, — а он-то был неплохим толмачом и мог говорить и ругаться на семи языках, как на родных.
Стая молодых волков медленно срасталась с отрядом Салма, волчата вытянулись и возмужали, и их невозможно теперь было отличить от других молодых разбойников. Атья, тот и вовсе стал своим, — он взял начало над всеми сиротскими душами, которых в отряде Салма было целых два десятка. Были здесь и девчонки — худые умелые лучницы, лютые до боя. «Уж не знаю даже— вздыхал на то Атья. — Я думал всегда, что бабье дело — войлок валять, а эти — туда же, на коня, да в бой! Лихое время». С лучницами Атья обходился так же, как и с парнями — строго и сухо, бойкие молодые волчицы посмеивались между собой, но слушались.
В первые же дни на зимней стоянке не стало Инисмея. Давно все ждали, когда он уйдет — не было сил смотреть, как сидит он в стороне, ест забившись в темный угол, как спит вдалеке от очага, завернувшись в свою потертую накидку. В одно утро он просто исчез. Ушел без огнива, без ножа. Осталось от него немногое: у коновязи стоял мерин да висела еще на одной из березовых веток зашитая заячья шкурка. В ней таилось настоящее, запретное имя Инисмея. Шурку тут же сожгли, и значило это, что Инисмей сгинул — вместо него по земле ходил теперь другой человек, без имени и души, но и он, безымянный, пропадет скоро — растворится в степи.
