Обещание | страница 46



на эротический жар.

Это неправда.

Да, то же тело болит, и те же глаза закрыты, но это только

в начале.

Различия начинаются после.


...С утра в этот день было так много солнца.

И вдруг ты увидел всех тех, с кем когда-то был рядом.

Комната у тебя небольшая, но люди стояли – как бы это

помягче сказать – достаточно плотно.

Большинство из них было тебе безразлично, но при виде двух-трех у тебя защемило сердце. «Есть ли здесь кто-то, с кем бы ты захотел умирать?» – спросили тебя.


– НЕТ, – поспешно ответил ты.

Слишком поспешно.

ДАГАЗ

В нежную зелень раннего летнего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать.
...первый камешек – родственник перламутра,
а второй деревянный, а третий – мать.
– А я-то думал: все, что есть, отдам
за белый цвет, за глиняное детство, —
а сам не знал, какая мука там,
какие судороги, стыд какой, блаженство.

ГЕБО

Ну, вот и умер, – скажи – еще один человек, любивший меня.
– Осталось нас, значит, трое. —
Но выйдешь из дома за хлебом, а там – длинноногие дети,
и что им за дело до нас – с нашей ушедшей любовью?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не о том, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.

ТЕЙВАЗ (РУНА ВОИНА)

...В нежную зелень раннего летнего утра
хорошо начинать забывать, хорошо начинать вспоминать,
слушай, мой бедный зверок, мой скворчащий зацветший
компьютер,
я теперь запишу на тебе все, что раньше не мог записать:
«...Поэзия возникает из состоявшейся жизни
(а не из ваших или моих дурных настроений или нытья),
из личного факта, из предсмертных и грубых любовных
записок,
но не из жалоб.
В принципе, это выглядит так: вот что было вчера,
вот что сейчас происходит, а вот что осталось».

...Помните 11 сентября? Все говорили о жертвах высоток и о террористах, но как-то забыли о двух самолетах. А там ведь тоже летели люди. Что они чувствовали, интересно? Вам интересно? – Я думаю, близость к убийцам-пилотам. Которые стали им родиной, их отцами и их сыновьями. Мужьями и женами тоже стали. Кто-то, наверное, плакал. А кто-то, наверное, пел и смеялся. Неудивительно, что их мало потом (как-то вскользь) вспоминали. Они умирали ради символа. Пусть и чужого. И ради идеи. Пусть и не нашей. Если выбирать между смертью в концлагере или подвале, я бы не отказался лететь в таком самолете. Ибо в этом их отсутствии выбора перед смертью (у жертв и у тех камикадзе) – было больше братства, чем у всех нас, кто потом занимался раскопками павших башен.