– А что со знаменем? Его успели вынести?
И так же, не поворачивая головы, продолжая размеренно шагать по частым кочкам, капитан-лейтенант шепотом цедит в затылок красноармейцу:
– Оно при мне, Андрей Федорович, только бы раздевать не сунулись…
Красноармеец молчит.
Шмелев не видит его лица.
Цепочка взбирается на пригорок, почти сплошь сизый от обметавшего его крупного гонобобеля.
Поскрипывает хвоя под ногой идущего впереди немецкого офицера. «Чьи вы, чьи вы?» – суматошливо допытывается какая-то невидимая пичуга из пряно-пахучих зарослей можжевельника.
Андрей Федорович говорит тем же редким и внятным шепотом. Позванивающий хвойными иглами ветерок помогает капитан-лейтенанту разобрать сухие горькие слова.
– Девятого Кронштадтского больше нет. Наша пятерка – все, что от него осталась.
Скрипит под ногой хвоя.
– Вы ранены? – разглядывая пятна запекшейся крови на гимнастерке Андрея Федоровича, шепчет Шмелев.
Тот отвечает не сразу – надо чуть приотстать от идущего впереди немца.
– Это кровь Стрельцова, ординарца. Благодаря ему и жив остался.
– Он вас переодел?
– Да. Оглушенного. Пришел в себя – танки уже за селом. Стрельцов лицом мне в ноги уткнулся. Мертвый. Меня переодел, а сам истек кровью. Вот так-то…
Идущий впереди немецкий солдат выбрался на чистое место и, не оглядываясь, пошел быстрее.
Андрей Федорович задерживает шаг. Через секунду он говорит шепотом, придерживая Шмелева за локоть:
– Учтите и передайте людям: немцы запутались в здешних лесах и топях. На допросах нужно всячески путать их и дальше. Начнем с тысяча девятьсот сорок первой имени Фабрициуса. Все мы из разных полков. Обязательно проинструктируйте людей…
..Во всяких тюрьмах сиживал в былое время Андрей Федорович Третьяков…
Однажды на ехидное замечание жандармского ротмистра: – Ишь ты какой образованный. Где учились-то? – он ответил: – В тюремном университете.
Петербургская шпалерка и Орловский централ, Пугачевская башня московских Бутырок и все сибирские пересылки до самого Нерчинска были ему знакомы не только понаслышке.
Недоучившийся студент, политкаторжанин, комиссар матросского батальона в гражданскую войну, он повидал мир со всех сторон, и за плечами у него было что вспомнить.
Но в такой тюрьме ему сидеть еще не приходилось. Только войдя вслед за Шмелевым в низенькую и темную камеру, рассчитанную душ на шесть, а вместившую все пятьдесят, комиссар крякнул.
Жидковатый северный рассвет просачивался сквозь давно не мытые стекла, крест-накрест перечеркнутые железом. Мутны и также затянуты железной сеткой матовые груши фонарей в коридорах.
