Минель быстро вник в суть проблемы, после чего добрые глаза его умаслились и сделались окончательно ангельскими. Он понятливо покивал: последующие шесть минут ушли на переселение его семейства в тростниковый рай, расположенный за тонкой дощатой стенкой нашего будущего жилья. Инка, поддерживая выпуклый живот, недоверчиво отслеживала великое переселение чёрного семейства в угоду белой паре из России ценой вопроса в двести пятьдесят долларов за квартал. На четвёртой минуте переселения, когда старшие дети на руках вносили в сарай старшего дедушку, наш малыш толкнул Инку в живот изнутри довольно чувствительно. Инка осторожно, чтобы не растрясти наше сокровище, перешла в тень растущей неподалёку мушмулы. Там она присела на пыльный грунт красно-бурого цвета и подняла глаза в небо. Оттуда на неё, нехорошо улыбаясь, молча смотрела прошлогодняя обезьяна. С той же ореховой мордой. Мы оба сразу узнали её, в ту же секунду — у неё тоже был один глаз, как у нашей Нельсон. Второй — затёк бельмом, но уже не так культурно, как наш, адмиральский. Это она, одноглазая сволочь, переселившаяся из Ашвемского парка в деревню, не давала в том году проходу нашей семье с первого и до последнего дня пребывания в деревне.
— Больно, милая? — спросил я Инку, переживая за временное неудобство.
— Пройдёт, Митюш, — через боль улыбнулась она, — ещё три месяца с небольшим и все дела.
— Крепись, любимая, — вздохнул я, — мне ужасно нужен этот мальчик. Нам — нужен. Я ведь ещё не наигрался в отца, очень хочется реанимировать это чувство. — И кроме того — я сделал попытку развеселить жену, пока младшие вносили в пристройку сероватого оттенка грудничка и ржавый бак для воды. — Творческое начало лучше передаётся по мужской линии, с сохранением приоритета по половому признаку. Я имею в виду литературный дар, разумеется. А музыкальные способности, как известно, неплохо наследуются дочками от мам. Никуська не в счёт, она у нас всё же больше дрессировщица. А следующую сделаем валторнисткой, хочешь?
— Мне бы этого валторниста доносить… — как-то уж слишком грустно заметила Инка, скосив глаза на живот. — У меня нехорошее предчувствие. Всё время кажется, что я его не увижу. Чувствую ножку отдельно, каждую ручку. Попку со складочками, голову, щёчки, волосики тоненькие такие. И глазки. Твои, кстати. А вместе всё не собирается. Не вижу. Не ощущаю целиком. Словно всё есть, но по отдельности. И не моё. Глупо, да?
Я помолчал, обдумывая вариант ответа. Улыбка чего-то не выдавливалась, хотя и должна была. Это было странное чувство — любви и жалости одновременно. Непривычное. И тоже нехорошее. Но я не подал вида. И ободряюще сказал:
