И вновь кружил меня по камере тот же Цинциннат, перед тем же ахабинским камином.
И так кружил он и кружил безостановочно ещё около трёх лет, проживая средства от моих потиражных, с перерывом на выходные, когда вся семья собиралась в нашем ахабинском гнезде… С печалью в сердце сообщаю также, что за эти три года я узнал достаточно, чтобы многому разучиться из того, что умел…
А на улицу я выбирался нечасто, в основном чтобы проявить заботу о растущей без перерыва на отдых кокосовой пальме и поискать загулявшую на участке одноглазую старушку Нельсон.
И так шло до тех пор, пока наша жизнь резко не переменилась.
А переменилась она, когда ко мне в Ахабино принеслась на своём «Рено» рыдающая Ника. Это был май, и в этот день наш кокосик только-только освободился от зимней упаковки. Я как раз стоял перед ним на заднем дворе, подле септика, и опрыскивал длиннющие листья водой из пшикалки, приветствуя и пробуждая шершавого индусика от зимней спячки. Перед этим я двумя руками, преодолевая сопротивление кошачьих когтей, оторвал от ствола засевшую на нём Нельсон, чтобы не мешала уходу. Тоже соскучилась, видно, за сезон по нашей любимой воспитаннице. В общем, приступил к делу системно и трезво, как нормальный психопатический максималист. Надо сказать, мало чего по разделу хозяйства доставляло мне удовольствие. Практически ничего не доставляло. За исключением регулярно справляемого священнодействия вокруг кокоса. На орехи и молоко я, само собой, не рассчитывал, неоткуда им взяться на этой неблагодатной земле, безрассветной и незакатной как надо. Но относительно внешнего вида и здорового развития пальмы всё же я переживал весьма душещипательно. Оттого и следил неустанно за Инкиным деревом. Вроде как память. Причём вполне материальная, живая, растущая.
В этот момент на участок и въехала Никуся. Никогда прежде не видал её такой бешеной. Машину бросила, не загнав под навес, и, не заметив меня, с перекошенным лицом энергичным шагом пошла в дом. Оттуда, проорав «Папа, папа!», выскочила обратно, и только тогда мы наконец увиделись. Бросилась на шею, обхватила, а сама давится, давится, с хрипом каким-то непривычным, с плачем внезапным, хочет сказать что-то, но слова тормозятся в глотке, душатся, не выбрасываются горловыми связками.
— Да погоди, Никусь, постой, — взволнованно проговорил я. — Что такое, милая, что произошло-то? На тебе же просто лица нет, доченька! В дом, в дом давай, расскажешь, чего там у нас с тобой, да?
