Я задумался. Картины Ролстона имели сходство с творением Ван Гога. В его рисунках можно было обнаружить те же небрежные мазки и цветовые завихрения. Движение и безумие.
Подъехав к мельнице, где находилась «студия» Ролстона, я обнаружил, что дверь забита, а все ставни надежно заперты. Я отодрал доски, кое-как приколоченные поперек входа. Замок заржавел, понадобился всего один удар, чтобы его сорвать. Раздался порыв ветра, и дверь с грохотом распахнулась.
Я не был готов к открывшемуся моему взгляду зрелищу. Я думал, что вступаю в покинутую обитель духов. Но мои ноздри защекотал запах человеческих экскрементов и перегара.
У меня зашевелились волосы. Я вспомнил, как в детстве друзья заманили меня в заброшенный дом с привидениями. На старой мельнице, по общему мнению, тоже обитали призраки. Говорят, пятьдесят лет назад здесь кого-то убили. Мне стало не по себе от нахождения в этом месте.
Все покрывал толстый слой пыли. Пауки ткали серебряные нити. Таракан, размером с небольшую мышь, пробежал мимо меня.
В углу, опрокинутые, лежали стол и два стула, еще один стул валялся, разбитый в щепки, возле очага. Камин был забит всем, что только могло гореть, и я заметил почерневшие куски подрамников и обгоревшую ткань.
В другом углу комнаты, под грудой битых бутылок, я нашел обрывки холста. Я разгреб желтые и зеленые осколки стекла. Вероятно, это была одна из последних работ Джона: неоконченный набросок в виде нескольких грубых мазков ультрамарином. Холст сильно попорчен, и изображение трудно было разобрать. Я нагнулся, пытаясь сложить обрывки. Некоторые куски безвозвратно пропали, но неровных, запачканных лоскутков все-таки оказалось достаточно, чтобы разглядеть силуэт — голову и торс обнаженного юноши с венком на голове.
Черты лица были смазаны, зато волосы выписаны четко — они кольцами ложились на плечи. Я пришел в замешательство. Джон писал иконы и пейзажи. Он не любил рисовать людей, а этот портрет казался таким знакомым. Я бросил клочки обратно в груду мусора.
Оглядываясь вокруг, я заметил, что на полу чернеют липкие пятна — высохшие лужицы пролитого вина. Запах фекалий и перегара стал еще сильнее. Я приоткрыл дверь в туалет, и меня чуть не вырвало. Буквально повсюду были блевотина и кал. В унитазе плавали обгоревшие клочки бумаги. На одном из них еще представлялось возможным разобрать строчки. Я осторожно выловил бумагу палкой и разложил на полу.
Это был кусок письма — полусожженный, но с сохранившейся датой и обрывком текста.
