Три дня в маленькой комнате, на кровати, за столом, выхожу в уютный коридорчик (ну прямо гостиница провинциальная), и так вкусно пахнет с кухни... Откуда же эта тоска, неизбывная и постоянная? Может быть, от вида из окна? Окно выходит прямо на вахту, дальше за ней – вид на зону: больница, ШИЗО, столовая, и вдалеке, на границе видимости – первый барак из трёх. Наш не виден, он третий, самый дальний. А ночью – созвездия огней: фонари на вахте, на зоне, над запреткой, на вышках. Темнота и фонари, которые, по Солженицыну, "засветляют звёзды"... И ты знаешь, что вот через два дня, вот через день, вот уже завтра, вот через всего несколько часов (ночь уже началась) тебе возвращаться туда. В свой барак. В ужас небытия, оторванности от мира и – самое страшное – отсутствия всякого смысла в твоей жизни. Туда, где день за днём, месяц за месяцем ты живёшь как трава в поле, как дерево в лесу – без всякого смысла, без следа, без цели, и ничегошеньки не останется от тебя в этом мире после твоего ухода. Вот это, наверное, и есть самое страшное. Бессмыслица и пустота, – а вовсе не холод, голод и бытовые неудобства.
13–08
Не успел вернуться – жизнь завертелась опять. Перед свиданкой ВТЭК обещали 1–го февраля, но состоялся он почему–то уже сегодня. Как и ожидалось – совершенно безрезультатно. По словам врачихи, нет томографии позвоночника и вообще никаких обследований (а рентген, видимо, не в счёт), надо ехать на "пятёрку" в Нижний обследоваться, а без этого они группу инвалидности дать не могут. А после этих ночных катаний в переполненном столыпине (обратно он точно будет переполнен, помню это по лету 2007, приезд сюда...) они всё равно ничего не дадут. Потому что люди без руки до плеча или без обеих ступней имеют здесь третью (рабочую, притом позволяющую сажать в ШИЗО) группу, а уж мне с обеими руками и ногами – на что рассчитывать? Так что овчинка выделки точно не стоит.
Пришло письмо от Е. С. с началом обещанной ею к постановке пьесы в мою защиту. Нетривиально это, причём в самом лучшем смысле – никогда в жизни пьес не писав, взяться за такое вот далеко не простое дело ради моего освобождения. Признателен я очень, хотя, конечно, в пьесе этой выведен несколько карикатурно. И большие сомнения в том, что пьесу эту удастся поставит у Любимова или Волчек, как планировала Е. С. Но, может быть, ей и это удастся, – я не особенно удивлюсь...
Да, а свидание... Больно это всё. Жёсткий "отходняк" первые несколько часов, почти до вечера 1–го дня, – от слишком резкого перехода из лагерной в почти (суррогатно–) домашнюю обстановку. На входе ещё не хотели пропускать книги, которые я сумками уже второй раз отдаю матери, чтобы увезла домой. Слишком бдительный мусор решил, что их надо не просто пролистать (не вложено ли письма и т. п.), но и внимательно просмотреть – не написал ли я чего на страницах, понемножку тут, там... А это очень долго. Бдительный идиот, что ещё о нём сказать. Сверхбдительный даже.
