В эту ночь она спросила, как всегда:
— Фабьен уже приземлился?
Секретарь, взявший трубку, замялся:
— Кто говорит?
— Симона Фабьен.
— Одну минуту…
Не осмеливаясь ничего сказать, секретарь передал трубку заведующему бюро.
— Кто у телефона?
— Симона Фабьен.
— А!.. Слушаю вас, сударыня.
— Мой муж приземлился?
Последовало молчание, показавшееся ей необъяснимым. Затем короткий ответ:
— Нет.
— Он опаздывает?
— Да…
Снова молчание.
— Да… опаздывает.
— О!..
Это был вздох раненой плоти. Опоздание — пустяк… пустяк… Но если оно затягивается…
— О!.. В котором часу он должен прибыть?
— В котором часу он должен прибыть?.. Мы… мы не знаем.
Теперь перед ней была стена. Она слышала лишь эхо своих вопросов.
— Умоляю, ответьте мне! Где он сейчас?..
— Где он сейчас? Подождите…
Медлительность этих людей причиняла ей боль. Там, за стеной, что-то происходило.
Наконец они решились:
— Он вылетел из Комодоро в девятнадцать тридцать.
— И с тех пор?..
— С тех пор… сильно опаздывает… сильно опаздывает из-за плохой погоды…
— О! Из-за плохой погоды…
Какая несправедливость! И какое вероломство — в этой луне, праздно повисшей над Буэнос-Айресом!.. Молодая женщина вспомнила вдруг, что от Комодоро до Трилью каких-нибудь два часа полета, не больше.
— И целых шесть часов он летит до Трилью?! Но посылает же он вам радиограммы… Что он говорит?
— Он говорит? Но в такую погоду… Вы сами понимаете… его радиограммы до нас не доходят.
— В такую погоду!..
— Итак, решено, сударыня: мы позвоним вам, как только что-нибудь узнаем.
— О, вы ничего не знаете…
— До свидания, сударыня.
— Нет! Нет! Я хочу говорить с директором!
— Господин директор очень занят, сударыня, он на совещании.
— Мне это безразлично! Совершенно безразлично! Я хочу с ним говорить!
Заведующий бюро вытер капли пота со лба:
— Одну минуточку…
Он открыл дверь Ривьера.
— С вами хочет говорить госпожа Фабьен.
«Вот оно, — подумал Ривьер, — вот начинается то, чего я боялся». На первый план драмы выступают чувства… Вначале Ривьеру хотелось их отвергнуть: матерей и жен не допускают в операционную. И на корабле в минуту опасности чувства должны молчать. Они не помогают спасать людей… Однако он решился:
— Соедините ее со мной.
Он услышал далекий голос, слабый, дрожащий, и тотчас понял, что не сможет сказать ей правду. Сойтись сейчас в поединке — разве хоть одному из них это принесло бы какую-нибудь пользу?
— Прошу вас, успокойтесь, сударыня! В нашем деле так часто приходится подолгу ждать вестей.
Он приблизился к той грани, за которой вставала уже не беда отдельного, частного человека — возникала проблема действия как такового. Ривьеру противостояла не жена Фабьена, а совершенно иное понимание жизни. Ривьер мог только слушать и сочувствовать этому слабому голосу, этой песне, такой грустной и такой враждебной. Ибо ни действие, ни личное счастье не могут ничем поступиться, они враги. Эта женщина тоже выступала от имени некоего мира, имевшего свою абсолютную ценность, свое понимание долга и свои права. От имени мира, где горит лампа над столом, где плоть взывает к плоти, где живут надежды, ласки и воспоминания. Она требовала вернуть то, что ей принадлежало, и она была права. Он, Ривьер, тоже был прав; но он не мог ничего противопоставить правде этой женщины. В лучах жалкой домашней лампы его собственная правда открывалась ему как нечто не поддающееся выражению, бесчеловечное…
