— Не скажу. Что-то из сериала о Джеймсе Бонде. Верной никак не выйдет из детства. Знаешь, у него в спальне… — Она осеклась, поймав себя на том, что сболтнула лишнее, но сумела справиться с замешательством и закончить предложение: — Все еще висит постер с… ну, с тем парнем, боксером… у него итальянская фамилия…
— Сталлоне?
— Да. Точно.
— Что ж, хорошая мысль, — нарочито равнодушно заметила Лиза. — А вот мне, боюсь, весь вечер придется потратить на Джесса Ламли.
— Того, что сбил девочку на прошлой неделе?
— Вообще-то он ее не сбил, но Джереми Уинстон выставил его настоящим злодеем. — Лиза коротко поделилась впечатлениями о судебном заседании, а когда закончила, Кейт улыбнулась и покачала головой.
— Бедняга Джесс. Он ведь учился со мной в одном классе и, помнится, как-то даже приглашал покататься на мотоцикле. Строил из себя рокера, ходил в черном, с банданой и ужасно ругался.
— Таким и остался, — кивнула Лиза и посмотрела на часы. — Ну что, пойдем?
Кейт поднялась, поправила юбку и вздохнула.
— Пойдем.
Они поднялись по лестнице на третий этаж, прошли по длинному коридору и остановились перед дверью со строгой черной табличкой, на которой значилось: «Р. Кэлхаун. Юридические консультации».
— Что-то мне не по себе, — призналась неожиданно Кейт, и Лиза, посмотрев на сестру внимательнее, заметила, что та и впрямь выглядит не лучшим образом: глаза блестят, на лбу и над верхней губой выступили бисеринки пота, под искусно наложенным макияжем проступила бледность.
— Держись, сестренка.
— Постараюсь.
В приемной их встретила секретарша Кэлхауна, Мэй, двадцатилетняя блондинка, сходство которой с куклой Барби компенсировалось доброжелательностью и искренностью. Секретарши у Кэлхауна менялись едва ли не каждый год, что служило поводом для самых разных слухов, тем более что в свои пятьдесят с лишним он оставался неженатым, поддерживал себя в отличной физической форме и, как поговаривали, мог очаровать любую женщину за пять минут. Некоторые завистники и недоброжелатели неоднократно предпринимали попытки вчинить «этому плейбою» судебный иск, но каждый раз борцы за нравственность наталкивались на непреодолимое препятствие: ни одна из работавших у него молодых женщин не признавала себя пострадавшей, и все отзывались о нем исключительно положительно. Потерпев поражение на одном фронте, моралисты предприняли фланговый маневр: по городу поползли слухи, в которых Кэлхаун объявлялся голубым, педиком, растлителем юных душ и даже «богомерзким содомитом». Дошло до того, что на двери его офиса появились устрашающего рода надписи с требованием убираться из Мерфи-Лейка. Кэлхаун отреагировал по-своему — установил скрытую камеру. Через неделю, собрав достаточно видеодоказательств, он обратился в суд. Двое привлеченных исполнителей-юнцов, изрядно перепугавшись, не только признали свою вину, но и назвали имена заказчиков, весьма уважаемых в городе людей.
