— Да… Серьезный вопрос. — Лаврецкий потер подбородок. — Только, я думаю, в самой его постановке содержится ошибка.
— В чем?
— Сейчас скажу. Закономерности не заложены в природе изначально. Единственное, что в ней заложено, — это постоянное движение, эволюция — бесконечная, непрерывная, неодолимая. И закономерности, видимо, меняются тоже — возникают, исчезают и вновь возникают в процессе эволюции — просто мы не в состоянии это увидеть пока, слишком мал наш горизонт — временной и пространственный. Сила человеческого разума, по-моему, в том и состоит, что он способен установить закономерность на данном этапе развития, закономерность, существующую в определенных условиях, на определенном отрезке времени. Сама природа этого сделать не может, поэтому верно сказано, что через разум она познает себя.
— Что ж, может быть, ты и прав. Тогда человеческий разум это действительно вершина природы.
— И опять-таки на каком-то этапе, — усмехнулся Лаврецкий. — Кто знает, какие еще вершины возможны во вселенной…
…Они еще долго сидели за столиком, говорили обо всем на свете, а когда справа, над морем, забрезжил рассвет, по радио объявили посадку, и Саша Карелин пошел провожать Лаврецкого к самолету.
Лаврецкому отвели большую комнату, прекрасно обставленную современной служебной мебелью. Здесь был огромный полированный стол, мягкие стулья, два шкафа — один застекленный, книжный, другой — вделанный в стену — для чертежей и всякой документации. Был тут железный сейф, дневное освещение, всякие плафоны на стенах, подсветка у стола, кнопки для вызова и прочие атрибуты руководящего кабинета Судя по всему, предназначался он для главного действующего лица этого учреждения, но Федор велел поместить здесь Лаврецкого. На дверях приделали табличку "Научный руководитель", завхоз вручил Лаврецкому связку ключей, и он вступил во владение своими новыми аппартаментами.
Несколько дней он обживал кабинет, подбирал справочники, расставлял литературу, приводил в порядок документацию.
Он был почти один, никто ему не мешал, никто его не тревожил, и в общем все как будто располагало к спокойной, вдумчивой работе, но в этой тишине и безмятежности была какая-то своя тревога. Он старался отогнать, заглушить ее, и это удавалось, пока он занимался разбором материалов, привыкал к новому помещению.
Но когда все книги были расставлены, все материалы подобраны и разложены, он вдруг ощутил щемящую пустоту. Он был совсем один. Лаборатория, вернее, теперь уже отдел жил какой-то своей, непонятной ему жизнью, существовал вот тут, рядом, в этом коридоре, но сам по себе. Это было нелепо, Просто нелепо. С утра они все разъезжались по предприятиям, потом звонили оттуда, просили прислать осциллограф, или учесть заказ на кабель, или заготовить типовые схемы; Семен Борисович записывал, куда-то бежал, звонил на другую точку, выколачивал кабель или требовал схему, договаривался, чтобы завтра передали группе Кима или Буртасовой.
