— Да нет, ты просто влюблен в своего Хатаева. А впрочем, не люблю тостов. Особенно в присутствии начальства.
— Но ведь Федор…
— К черту. Хватит о нем. Послушай лучше. Слышишь? — Женя остановилась. Легкий, едва уловимый гул шел, казалось, от стен домов, вдоль всей улицы.
— Что это? — спросил Ким, удивленно прислушиваясь.
— Не знаешь? Витрины гудят. Неон… А вот это — тихо-тихо так звенит. Знаешь?
— Нет, — признался он, — не знаю.
— Эх, ты, горожанин. Вода журчит в арыках, по краям.
— Да, в самом деле. Я ведь никогда и не замечал.
— Днем ничего этого не услышишь. А я ночами люблю слушать. Я, когда маленькая была, часто ночами по улицам ходила — мама в театре костюмершей работала. В войну это было. Дома зимой холодно. Пойду с ней в театр, завернут меня в ковер, и греюсь, пока спектакль не кончится… Идем с ней обратно, тихо, никого нет… страшно… Потом привыкла. С тех пор люблю ночной город. Есть в нем что-то, знаешь, от раскрытой души человека… Бывает же — раскрывается тебе душа человека. Знал ты его, знал, даже на работу каждый день с ним ходил, разговаривал, ел, пил вместе, и вдруг в какой-то тихий вечер он раскроется так, что ты только ахнешь, только руками разведешь — так вот он какой, оказывается! Бывало с тобой такое?
Ким молчал. Он смотрел на Женю и думал: вот ведь действительно — только ахнешь. Года два они сидели почти рядом за своими столами в лаборатории Лаврецкого, сколько раз он провожал ее домой, когда они шли с работы, и знал он всегда острую, начитанную, умную девицу, знал, что она феномен в математике и что она видит людей насквозь, но вот такое, как сегодня… Он вдруг притянул ее за плечи и поцеловал. Получилось как-то очень легко и просто.
Ему давно хотелось поцеловать ее. Но он не решался. Провожал ее до деревянных ворот, поднимал приветственно руку, и она уходила, кивнув ему на прощанье и слегка улыбнувшись.
Он никогда не пытался даже остановить ее у ворот — это было бы так старомодно, что она чего доброго расхохоталась бы или ляпнула бы такое… А тут вдруг само собой все получилось, она даже не успела ничего сообразить, а когда сообразила, было уже поздно, он стоял, уткнувшись лицом в ее плечо, боясь поднять голову. Потом он ощутил, как она гладит его волосы, посмотрел на нее, увидел, что она как-то печально и нежно улыбается, а на глазах у нее слезы.
— Кимушка, — сказала она ласково и заботливо, — ты ведь пьяненький совсем…
Она взяла его под руку, и они пошли дальше. Ему было обидно, что она обращается с ним, как с ребенком, но он ничего не мог сделать, он испытывал к ней такую нежность, что боялся обидеть хоть чем-то.
