— Ваша мать родилась в двадцать четвертом, отец — в двадцать втором году, но в тысяча девятьсот пятидесятом он умер, еще будучи во Франции. Что здесь написано? Возвращаясь из изгнания?
Левый перевернул страницу, Правый неприязненно посмотрел на меня:
— Ваша бабушка вернулась тогда в Берлин вместе с вашей беременной матерью. И здесь родились вы.
Я не ответила, в конце концов все это должно было значиться в документах.
— Почему в Берлин?
— Я же вам сказала: теперь она верует в коммунизм.
— Коммунизм — это не вера, — изрек Правый.
— Не вера?
— Нет, это убеждение, верное мировоззрение. Вы не учились в социалистической школе? В какую же школу вы ходили?
В какую же школу должна была я ходить? Он что, думал, будто все еще существуют школы для евреев, или считал, что евреи в школу не ходят?
— "Маршала И.С.Конева", — сказал Левый, засмеялся и ткнул брата кулаком в бок.
Брат удостоверился, бросив один-единственный взгляд в бумаги, однако ему явно не хотелось в это верить.
— За пять лет до нас, — шепнул Правому Левый.
Грамота за хорошую учебу в социалистической школе. Возможно, в мое время таких грамот еще не было. А у Кати их было полно. "За отличную учебу и образцовую общественную работу в неучебное время", и она настояла на том, чтобы все их взять с собой на Запад. Даже если там они вовсе не обозначали вехи в возможной карьере их обладательницы. В конце концов, не зря же она собирала весь этот хлам, заявила она мне, но на мой вопрос, для чего же тогда, ответить не смогла. Даже школьные аттестаты в оригинале дети не имели права увозить с собой. Им выдавались копии, дабы у государства оставалось то, что ему принадлежало.
Я положила ногу на ногу и промолчала.
— Однако на еврейку вы не похожи.
— Что, простите?
— Вы не похожи на еврейку. Или, скажем так: на типичную еврейку. Но раз у вас мать еврейка, значит, и вы — тоже.
— И как выглядит типичная еврейка?
— Это вам лучше знать, фройляйн Зенф. Зенф — это еврейская фамилия, да?
Я не смогла подавить стон.
— Это фамилия моей матери.
— Звучит вроде бы по-немецки, — пробурчал Левый и опять углубился в чтение лежавшего перед ним красного листа бумаги.
Я закусила губу и, насколько могла, продлила выдох. Если не вдыхать воздух, — пыталась я себя убедить, — то можно как бы съежиться, и взрыв будет исключен, или, по крайней мере, сильно затруднен. Левый с папкой в руках встал и вышел из комнаты. Остался Правый, но был он теперь уже не Правый, а Единственный, мой единственный визави за столом, в то время как еще три человека, вероятно, по рангу и функциям люди малозначительные, стояли сбоку на страже. Не поворачивая головы и оставаясь совершенно неподвижными, они уголками глаз улавливали малейшее движение. По крайней мере, мое. Единственный сложил документы, сделал значительную паузу, насладился навязанным им молчанием, в конце концов, улыбнулся своими воспаленными глазами, которые от этой улыбки совершенно исчезли, и посмотрел на меня.
