— Наверное, так поют сирены! — заметил Рахел юноше с лютней; тот потихоньку трогал струны, словно стараясь запечатлеть на них нежную мелодию.
— Наверное, так! — заключил Эвмон, усевшись; взял двумя руками кувшин с вином и пил на сей раз куда дольше обычного.
Ночь пришла из-за моря на берег, над вершинами гор показался молодой месяц, мерцающие звезды выглянули в свои окошки. Ветер стих, и слышался только ропот волн, бьющих меж скал.
Эгист разыскал в своем чемодане шерстяной носок и натянул его на голову на манер колпака — он побаивался ночной росы; царь сказал, что пора зажечь маяк, и Рахел поспешил исполнить его желание, поручив одному из адъютантов дергать за веревки. Оба государя и северянин с лютней поспешили к ближайшему холму и увидели оттуда зрелище, прекраснее которого им не доводилось видеть ничего в жизни: сначала загорелся огонь маяка, потом он стал мигать, подавать разные сигналы, а затем ветер коснулся своим крылом пламени, и искры Дождем посыпались в воду. Юноша извлек из своей лютни мечтательные напевы, сотканные из шепота басовых струн и веселых неожиданных аккордов примы. Цари вообразили себя умелыми лоцманами, капитанами кораблей, быстро несущихся по волнам в ночи на свет маяка к Флоридским островам, где находится источник вечной юности. В порыве вдохновения Эгист стащил с головы импровизированный ночной колпак и стал размахивать им, приветствуя людей, собравшихся на берегу посмотреть, как великий властелин смело и уверенно правит своим изумительным кораблем, а в пенном следе за кормой то появляется, то исчезает отражение бледной луны. Эвмон зааплодировал, а Эгист сказал, что теперь он вернется на маяк и будет дергать за веревки, тогда его интендант и адъютанты фракийца смогут пойти на холм и посмотреть на огни маяка, пока не кончились дрова.
И, взяв Эвмона за локоть, добавил доверительно:
— Ты же, друг мой Эвмон, если хочешь навестить Эрминию, скройся незаметно, а я скажу всем, что ты отправился в лес посмотреть, какое впечатление производит сочетание мигающих огней и пение соловья, который прощается с нами до следующей весны.
— Друг Эгист, я не боюсь обвинения в прелюбодеянии, ибо нас, царей, по закону нельзя обвинить в этом, однако я предпочитаю сохранить смуглый профиль на фоне белого платка в памяти, а песню Эрминии, удаляющейся в ночи и летящей, как мне чудится, на луну, — в сердце. Возможно, в постели она бы потеряла все свое очарование и потом плакала бы, словно от потери чудесного изумруда.
