У выхода из вокзала, прямо под щитом «Их разыскивает милиция», заложив руки за спину, стоял милиционер, покачивался с носка на пятку и неодобрительно наблюдал за людской толкотней. У стены неподалеку от него сидел на корточках худой человек в буром бушлате и с железной фиксой во рту, докуривал папироску и, поглядывая на милиционера, время от времени сквозь зубы цвыркал слюной в его сторону.
Отъезжающего народа было немного, едва ли набиралось на половину поезда. И основная масса этого народа бодро двинулась в конец состава, к плацкартным вагонам, так что у входов в купейные суеты вообще не наблюдалось.
Первыми в купе номер семь вошли два человека восточного обличья. На них были одинаковые серые плащи нараспашку, из-под которых выглядывали такие же одинаковые темные костюмы. Вообще, они были очень похожи — оба плотные, небольшого роста, с обветренными лицами, на ногах обоих посверкивали новые лакированные ботинки, а из рукавов торчали грубые, красные руки. Казалось, это два передовика-тракториста, которых срочно сняли с уборочной, побрили-постригли на скорую руку, смахнули полевую пыль, причесали и отправили в область за почетными грамотами.
Но больше всего их роднили одинаковое, немного высокомерное, выражение лиц и та еле уловимая полупрезрительная усмешка в углах губ, которая сама собою появляется у всякого восточного человека, когда он хорошо одет и в кармане у него лежит плотно набитый бумажник. Такую усмешечку очень хорошо знают и чувствуют официанты и опытные гостиничные швейцары.
Вещей при «трактористах» было немного: коричневый кейс, который сразу же был задвинут под лавку, в самый глухой угол, да черная дорожная сумка, по-видимому с едой, поскольку хозяин не стал прятать ее в ящик под сиденье, а поставил на верхнюю полку.
Пока снимали плащи, перекинулись между собой несколькими фразами, и буквально из трех прозвучавших слов даже дураку стало бы совершенно ясно, что они никакие не передовики-трактористы, а обыкновенные коммерсанты.
Не успели они толком разместиться, как в купе шумно ввалился кругломордый встрепанный мужик и, не раздеваясь, повалился на нижнюю полку и тотчас захрапел. В купе запахло брагой.
Когда поезд остановился на станции Ярославль, в купе к коммерсантам заглянул еще один восточный человек, пошевелил усами, покосился на дрыхнувшего мужика и безмолвно исчез, плотно затворив за собой дверь.
А затем из глубины коридора послышались медленные, тяжелые шаги, сопровождаемые каким-то посторонним постукиваньем, дверь снова отодвинулась, и в купе, немного пригнув голову, чтоб не стукнуться о верхнюю перегородку, вошел высоченного роста монах. Коммерсанты при его появлении настороженно замолкли. Первым делом они обратили внимание на его суковатый дорожный посох, больше похожий на разбойничью дубину, нежели на посох, а затем подивились на гигантского размера несокрушимые яловые сапоги монаха с толстенной двойной подошвой. Только после этого бегло оглядели лицо вошедшего. Монах им не понравился. Был он еще не стар, лет сорока, но, видимо, жизнь его потрепала изрядно, поскольку от левой брови через щеку тянулся глубокий шрам, который затем терялся в недрах густой черной бороды. Чем-то враждебным веяло от него, какой-то уверенной в себе чужеродной силой, и при этом он так гневно сверкнул глазами на инородцев, что коммерсанты, до сих пор оживленно беседовавшие, едва взглянув на суровое лицо монаха, немедленно его возненавидели, сбавили тон и в дальнейшем ни в какие разговоры с ним не вступали.
