Во время этого монолога Блент поднялся со стула и стоял, не сводя с Чарльза глаз.
– Простите, сэр. – Он судорожно глотнул. Казалось, он вот-вот опять расплачется.
– Теперь можете идти, – заключил Чарльз.
– Я вам клянусь, сэр… – трагически произнес Блент с рыданием в голосе. – Если мы завтра проиграем, мне не жить. Я покончу с собой!
– Ну, хватит! Ничего подобного вы не сделаете! – строго прикрикнул на него Чарльз. – Незачем разбрасываться заведомо никчемными клятвами! Меня, во всяком случае, избавьте. И уходите, слышите? Я сыт по горло.
– Вы мне не верите? – с отчаянием вскричал Блент. – Ну ладно, вы еще убедитесь! Клянусь… – И он, не простившись, выбежал из кабинета.
Оставшись один, Чарльз взял со стола деньги. У него дрожали пальцы. Самое гнусное и подлое в этой истории – это то, что он напоследок наговорил Бленту. Как будто если он помог мальчишке, так уж приобрел право держаться с кичливой уверенностью в собственном моральном превосходстве, то есть впадать в тот самый порок, который Чарльз Осмэн, этот нерешительный, добрый и ироничный человек, ненавидел пуще всего на свете.
Когда Чарльз вышел из библиотеки, уже совсем стемнело; лишь на западе над холмами протянулась последняя светло-голубая полоса и горела одинокая звезда. Снова похолодало. Ночью еще подморозит, а завтра, наверное, будет прекрасная погода, в подтверждение местной приметы, что в день финального матча никогда не бывает дождя. Когда бродишь в такой вечер один, особенно остро чувствуешь свое одиночество и резкий контраст между холодной пустынной улицей и теплым уютным жильем. Направляясь домой, чтобы привести себя в порядок и переодеться, прежде чем идти к ректору, Чарльз обошел Овал, где среди голых деревьев таинственно высились во мраке облагороженные темнотою здания, построенные в готическом и античном стиле; свернул за угол и прошел несколько кварталов по улице мимо студенческих клубов. Все окна были ярко освещены, и оттуда уже доносился веселый праздничный шум. Вдоль тротуаров плотно выстроились машины, то и дело где-нибудь распахивалась дверь, и в ярко-оранжевом прямоугольнике, словно на полотне, возникали фигуры, тени, затем дверь хлопала, и все исчезало.
Чарльз, как преподаватель, был приглашен в тот день на несколько подобных сборищ и везде мог рассчитывать на любезный прием, однако он позволил себе роскошь отдаться упоительно-горькому ощущению одиночества. Куда бы его ни приглашали и где бы он ни появлялся, он все равно в душе считал себя созданным для роли лишнего. Это было не такое уж неприятное чувство, и мнимая его серьезность производила обманчивое впечатление глубокого раздумья.
