Он обернулся.
После этого все произошло очень быстро. Человек, закрывший и заперший на засов дверь, резко произнес:
— Всем к стене. Пожалуйста, быстро.
Мартин отметил его акцент, несомненно бирмингемский. Когда человек заговорил, кто-то закричал. Всегда есть такие, кто кричит. Человек с револьвером в руке тут же ответил:
— С вами ничего не случится, если будете делать то, что велят.
Его сообщник, совсем мальчишка, тоже с револьвером, быстро шел вдоль огороженного прохода к двум кассирам. Они сидели за перегородкой слева и справа от него. Шэрон Фрэзер и Рэм Гопал. Под дулом револьвера Мартин вместе со всеми отошел к левой стене, той, что ближе.
Он был абсолютно уверен, что револьвер, зажатый в руке юноши — он был в перчатках, — ненастоящий. Даже не имитация, подобная той, что лежала в его кармане, а игрушка. На вид юноше было лет семнадцать-восемнадцать, но опытный глаз Мартина быстро определял возраст человека — от восемнадцати до двадцати четырех.
Он заставил себя запомнить каждую мелочь во внешности парня, не зная, даже не подозревая, что все это напрасно. Он также скрупулезно рассмотрел и запомнил и внешность открывшего дверь мужчины. На лице парня он заметил какую-то странную сыпь… или пятна. Такого он никогда раньше не видел. Мужчина был темноволос и с татуировкой на руках. Без перчаток. Его револьвер, вероятно, тоже ненастоящий. Сразу трудно сказать.
Глядя на парня, он вспомнил о сыне, ненамного моложе его. Думал ли когда-нибудь Кевин о чем-то вроде этого? Мартин нащупал в кармане поддельный револьвер и ощутил на себе пристальный взгляд мужчины. Вытащив руку, он тоже поднял ее вверх и сцепил пальцы.
Парень тем временем что-то сказал кассирше Шэрон Фрэзер, но Мартин не расслышал, что именно. В банке должна быть сигнализация, подумал он, но тут же признался себе, что не знает какая. Может быть, кнопка под ногой? Принимают ли в полицейском участке сейчас сигнал?
Ему не пришло в голову запоминать внешность своих товарищей по несчастью, так же трусливо стоявших у стены. Даже если бы он и запомнил, это уже не имело бы никакого значения. Единственное, что он мог бы сказать, так это, что стариков среди них не было и все они взрослые за исключением одного ребенка, вернее младенца, висевшего на ремешках у материнской груди. Все они в тот момент казались ему тенью, безымянной, безликой массой.
Внутри него нарастал протест, желание предпринять какое-то действие. Его переполняло негодование. Именно так он всегда реагировал, столкнувшись с преступлением или попыткой преступления. Да как они смеют? Что они о себе воображают? По какому праву врываются сюда, чтобы взять то, что им не принадлежит? Такое же чувство охватывало Мартина, когда он слышал или видел по телевидению, как войска одной страны вторгаются в другую. Как посмели они так грубо преступить закон?
