Некогда мощны, ясны и богаты,
Нынешних бойких быстрот далеки,
Негоцианты и аристократы
Строили прочные особняки.
Эллинство хаты! Содомство столицы!
Бред маскарадных негаданных встреч!
Эмансипированной теремницы
Смутно-картавая галльская речь!
Лист в Петербурге и Глинка в Мадриде,
Пушкин. Постройка железных дорог;
Но еще беса гоняют – изыди;
Но департамент геральдики строг.
После – стада волосатых студентов
И потрясателей разных стропил,
Народовольческих дивертисментов
И капитана Лебядкина пыл…
Век был – экстерн, проходимец, калека;
Но проступило на лоне веков
Тонкое детство двадцатого века:
Скрябин, Эйнштейн, Пикассо, Гумилев.
Стоило ль, чахлую вечность усвоив,
Петь Диониса у свинских корыт?
А уж курсисточки ждали героев
И «Варшавянку» пищали навзрыд.
Нынче другое: жара, пятилетка
Да городской южно-русский пейзаж:
Туберкулезной акации ветка,
Солнце над сквером… Но скука всё та ж.
Древняя скука уводит к могилам,
Кутает сердце овчиной своей.
Время проститься со звездным кормилом
Под аполлоновых лёт лебедей.
Кажется сном аполлонова стая,
Лебедям гостеприимен зенит.
Лебедь последний в зените истаял,
Дева прохожая в небо глядит.
Девушка, ах! Вы глядите на тучку.
Внемлите птичке… Я вами пленен.
Провинциалочка! Милую ручку
Дайте поэту кошмарных времен.
С вами всё стало б гораздо прелестней.
Я раздобрел бы… И в старости, вдруг,
Я разразился бы песнею песней
О Суламифи российских калуг.
Июль 1931, Харьков
