Я растерянно огляделся:
— Куда?
— Куда угодно… — был приказ. — Вон за елку.
Я повиновался и побрел, утопая по колено и выше. Тени стволов рябили в глазах. Г олова слегка кружилась. Потом я заставил себя остановиться и с легкой мыслью «пусть стреляет, не страшно» повернулся к нему.
Полковник же отводил коней в сторону, потом своего привязал к ленчику моего мерина… Закончив, он посмотрел на меня и постоял, опустив руки. Иней на башлыке белым кольцом окружал его голову.
— Николай Аристархович, — дружески обратился он ко мне издалека, — простите мне все…
Нельзя было разрушить жанр в эту минуту — грех:
— Прощаю вам, Аристарх Иванович, все, что властен простить. И вы мне тоже отпустите…
— Бог простит, Николай Аристархович, — выдыхал он, — и прошу вас, оставьте меня на месте, не трогайте. Я всю жизнь не мог терпеть ям и чтобы лицо закрывало.
— Обещаю, господин полковник, — твердо пообещал я.
— А теперь прощайте, Коля… — и вправду отпустил он меня.
— Прощайте, Аристарх Иванович, — смирился и я.
— Идите куда шли.
Я достиг указанной им ели, скрылся, как мог, за стволом.
— И еще прошу вас, — донесся уже из непостижимого далека голос Чагина, — не смущайте меня, не подглядывайте.
— Не буду! — крикнул я через прощание, с этого света.
За елкой мне вспомнилось, как играл в прятки с отцом… вот он ищет… уже рядом… сейчас найдет… Теперь подступали слезы, а вовсе не радостный страх, какой только и мог быть в ту счастливую пору.
Я прижался лбом к шершавой коре, стиснул зубы. По-новогоднему, по-рождественски пахло хвоей.
И вдруг я услышал шепот Чагина, который никак не должен был слышать. Казалось, он подошел и шепчет рядом.
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…
Раздался звонкий щелчок. Фыркнули кони. В чистейшем и звонком воздухе казалось, что все рядом — и Чагин, и кони…
Вечность проходила стремительно.
— …Отврати лице Твое от грех моих… — ровно правил он пятидесятый псалом.
Щелкнуло опять — у меня в ушах зазвенело.
Я до боли втиснулся лбом в колкую еловую кору, не вытерпел, запечатал уши ладонями.
Все равно все было слышно, как на последнем суде:
— …сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит…
Ударило гулко, как с небосвода — и свет померк. Словно в комнате, обильно освещенной лампами, лопнула вдруг, погасла одна — темней не стало, но поблекло, на все упал сероватый оттенок.
Я невольно подождал нового щелчка. Потом сказал себе, как мог, громко:
— Пора!
Я вышел. Чагин неподвижно сидел в сугробе, чуть склонив голову вбок, одна рука лежала на колене, другая упала в снег.
