Вид у них такой, будто работали на ферме и вот устроили перекур. 1945 – нацарапано карандашом на обратной стороне. Все в рубашках с закатанными рукавами, сигареты свисают с губ. Тощие до невозможности, но хохочут и дурачатся кто во что горазд. Словно выпили изрядно на вечеринке и решили сняться все вместе. Фотограф, наверное, молодая женщина; они с ней заигрывают. А может быть, каждый день вдали от войны пьянил без вина. И потом ни жены, ни дети не могли заманить этих вояк домой, и они женились на местных девушках, становясь многоженцами.
Мацек больше не смотрит на меня. Он смотрит на часы на противоположной стене бассейна. Если так пойдет, ему не спасти ни одного утопающего. Ему грустно сегодня, и он не может этого скрыть, но такое лицо, как у него, создано для грусти. Глаза с тяжелыми веками придают ему дремотный, отрешенный вид. Никакому веселью не заставить порозоветь эти впалые щеки. И этот тонкогубый рот, улыбку на котором я видела всего дважды, и оба раза в кафе «Теско». Мацек, если такое возможно, физиологически приспособлен к меланхолии.
Как папа. Тот купается в грусти, упивается ею. Грустит, не испытывая свойственного в таких случаях мужчинам стыда. Я, конечно, изучала историю Польши и как-то раз спросила папу про 1939 год.
– Что могло бы спасти Польшу?
– Другие соседи.
И его глаза наполнились слезами, хотя губы продолжали мне улыбаться. Папа обожает меня. Мама тоже любит меня, но совсем не так. Ей для любви нужна причина, а папа просто любит, и все. И тетя, папина сестра, тоже любит меня не раздумывая, без оглядки, хотя во всем остальном она полная папина противоположность. Предпочитает быть только шотландкой и не выносит, когда папа вставляет польские словечки. И в Польшу больше – ни ногой.
– Чего я там не видала? – говорит она. – Уж лучше на Тенерифе поехать. Там, по крайней мере, солнышко светит, по-английски все говорят и рыба с картошкой продается. И каждому ясно – где ты и что ты.
Вода сегодня какая-то другая – сама тебя держит. Плыву практически без усилий. На душе легко и спокойно. Почему это случается так редко? Опять эта музыка – тот самый диск, который Мацек ставил раньше, с грустной флейтой и скрипкой. Я невольно притормаживаю, подстраиваясь под мелодию. На Мацека не смотрю. От хлорки слезятся глаза. Я плаваю из конца в конец бассейна и, о чем бы ни думала, возвращаюсь вот к чему: все меняется; я изменила мужу; я жду ребенка; я беременная прелюбодейка. Но странное дело – сейчас, в эту самую минуту, меня это абсолютно не трогает. Я сжимаю пальцы, развожу руки в стороны и, рассекая воду, скольжу вперед. Согнуть колени, выпрямить, рывок. Сколько удовольствия в послушности ловкого и умелого тела, не правда ли?
