При наших разговорах мы коснулись и имевшего печальную известность «Приказа о комиссарах». По этому приказу все взятые в плен комиссары и политруки подлежали немедленному расстрелу без всяких судебных формальностей. Штрикфельдт коснулся в одном из своих докладов и этой темы. Само собой разумеется, что этот приказ нельзя было сочетать с моральными убеждениями порядочного офицера. Мы оба так чувствовали. Однако было совершенно бесполезно напоминать ответственным за этот приказ лицам о международных конвенциях, которые, кстати сказать, не признавались советской стороной.
Поэтому Штрикфельдт в своем докладе указывал на следующее. Как начальник переводчиков, он считал своим долгом обратить внимание на последствия такого распоряжения. Ведь они должны были особенно повлиять на боевой дух советских войск и на их готовность к сопротивлению. Чины, подпадавшие под этот приказ, естественно, стали всеми средствами понуждать подчиненные им части к ожесточенному сопротивлению, вплоть до расстрела колеблющихся. В результате выполнения этого приказа о комиссарах вызвало бы дополнительные немецкие потери.
Этот доклад Штрикфельдта, как и протесты других высокопоставленных лиц, в конце концов привели к тому, что хотя приказ о комиссарах и не был отменен, но стало допускаться его неприменение. Штрик такими своими докладами проделывал мудрую, прямо государственную работу и значительно превзошел себя.
Таким образом, полбутылки коньяка было осушено, первоначальное недоверие устранено, и в дальнейшем наш разговор протекал в откровенной атмосфере двух заговорщиков. Мы поняли, что оба мы руководились одинаковыми представлениями. О значении всего задуманного мы были вполне согласны. Чтобы определить дальнейшее планирование, я предложил принять на себя опеку над генералом Власовым. Уже тогда мне было ясно, что его безопасность была под угрозой не только со стороны советчиков.
Штрикфельдт думал, что я должен немедленно начать свою деятельность, приняв при этом фальшивое имя. И поскольку я был высокого роста, он считал подходящей фамилию Мамонтов, взятую от слова мамонт. Я же предпочел выступать под моим настоящим именем.
Обмениваясь впечатлениями о первом годе войны, мы говорили также и о Боевом Союзе Русских Националистов, в котором я был почетным членом; о Русской Национальной Народной Армии; об организации «Цеппелин»; о событиях, которые были нам известны. Ведь все это имело значение для нашего начинания и стало для нас содержанием нашей жизни на несколько лет. Говоря о «нас», я подразумеваю ту группу людей, которые смотрели открытыми глазами на события на Востоке. К сожалению, этот круг был еще слишком мал для того, чтобы, несмотря на поддержку немецкого Генерального Штаба, успешно бороться с тупостью и отказом понимания у соответствующих политических органов. Точно так же, как и союзники позже, когда решение лежало в их руках, показали мало понимания нашей идеи Русского Освободительного Движения. Все это мы тогда не могли предвидеть. Напротив, мы были полны уверенности, верили в человеческий разум, который должен был нам помочь в признании и осуществлении нашего задания. Сам разговор со Штрикфельдтом, ночь и бутылка коньяка пришли к концу. Штрикфильдт одобрил мое сотрудничество.
