Он отошел и что-то ткнул ногой. Я присмотрелся: от его тычка осыпался в темное пятно на земле костяной домик грудной клетки.
Рядом затопал жеребец, и над гипостратегом навис всадник.
В его опущенную руку Демарат сунул трубочку пергамента, окольцованного тесьмой.
— Вождю Эдекону! Немедля! — отдал он команду и коротким взмахом руки метнул конного вестника далеко прочь, сквозь орду.
«Эдекон… Эдекон… — вспоминал я, услышав знакомое имя. — Да это же отец Одоакра, полководец Аттилы! — вспоминал я курс Истории. — Одоакр свергнет последнего римского императора».
Вспоминая Историю, я огляделся. Орда раздалась, оставила нам широкий круг пустой свободы и глядела в него издали с опасливым любопытством. Казалось, что все кругом безоружны.
— Посланник небес! — нарочито громко обратился ко мне Демарат, он переменил позу для общения с равным и больше никого, кроме меня не видел. — Твоя очередь повелевать, гипербореец!
От речки вдруг по-родному, по-дачному потянуло холодком… и где-то уютно поржала лошадка… и это показалось мне настоящим чудом… можно было жить дальше даже здесь.
В шатре уже торжественно пылали светильники, узоры-веточки искрились на зыбких стенах. Гипостратег усадил меня на тюфяки, а потом сам долго и важно устраивался.
Скатерть-самобранка вновь возникла между нами.
— Ниса! — кликнул гипостратег.
Ниса, возникнув из небытия, уютно уселась сбоку от гипостратега, готовая слушать и не быть.
Я тронул ее взглядом, как мог, бережней.
Она оказалась не похожей на ту, которую я успел вообразить: заметно полновата, широкое лицо, глаза мельче и темнее… и сероватые дуги под глазами, и подрумяненные щеки. «Нет, нет, все равно хороша собой», — убедил я себя. Она же смотрела на меня, глядя при том чуть в сторону, а губы держа коротко и строго.
— Между прочим, римская гражданка, хотя и египтянка по рождению… — заметил Демарат, сам разливая умелой властной рукой, он явно не желал присутствия никаких слуг, рабов или телохранителей. — Нисаэрт, красивое имя. И что она здесь делает, в этой выгребной яме, ума не приложу.
Ниса свела перышки бровей, собрала морщинки на лбу и, вытянув верхнюю губку, прикоснулась к вину.
Поглядев на ее губку издали, я закрыл глаза и во тьме упоенно глотнул раз, другой и еще. Это вино было лучше прошлого — душистее и не такое сладкое.
Демарат уже направлял ко мне горлом пузатый серебряный сосуд.
— О-о! — оценил он мою прыть. — Вот что надо было показать варварам. Отступились бы сразу. Амвросия на Олимпе крепче?
