— Ты мешаешь мне погружаться, — резко говорю я. — Не сиди рядом с люком.
Он послушно поднимается с корточек и шагает прочь по коридору. У него длинные сильные ноги, покрытые золотистым пухом. Резиновые вьетнамки какого-то немыслимого размера со звонким чмоком отлепляются от влажных ступней при ходьбе. И при каждом шаге под кожей на щиколотках проступают сухожилия, отделенные от кости тонкой перепоночкой кожи.
Трогательные щиколотки. Изящные, как у цапли.
— Я немного поиграл с ним в мяч, — говорит Эрвин, не оборачиваясь. — С твоим другом, Амиго. Я был с ним ласков, как ты просила.
…Я погружаюсь под воду. Я ничего не вижу, не обоняю, не осязаю…
— Сегодня другой дрессировщик, — говорит мне Амиго. — Сегодня хороший. Тоже говорил другие слова. Но хороший. Ты помогла? Плохой ушел насовсем?
— Нет, Амиго, дрессировщик был тот же самый. Просто он вел себя по-другому.
— Другой человек, — настаивает Амиго. — Если ведет себя по-другому — значит, другой.
Афалиний мир надежен и прост. В нем невозможно запутаться. Есть человек — и его постоянные свойства.
Если свойства другие — значит, другой человек.
ОБОРОТЕНЬ
…Они были, остаются и будут человеко-зверьми, человеко-объектами, жалкими имитациями истинного Творения. Они пытались приобщиться к древним священным таинствам, стать частью великих орденов — но лишь из спеси и в силу каких-то смутных животных инстинктов, с тем же успехом они могли бы возносить молитвы духам пшеничных колосьев или просить пощады у бога грозы. Они пытались пройти обряд посвящения — но не ведали о его высшей цели и интересовались лишь формой, лишь путаными деталями самой процедуры. Они пытались читать священные тексты и разбирать руны — но, ослепленные знаками, не способны были увидеть обозначаемое. В этих мудрых и совершенных узорах цветы смысла не распускались для них. С тем же успехом они могли читать справа налево. Ничего бы не изменилось. Гондванам никогда не подняться над тупой звериной природой.
«Орден московских розенкрейцеров»…Чего стоит одно только название! И этот клоун Белюстин, его глава, считавший себя бессмертным. Из всех «объектов», которых мы изучали, этот человеко-зверек всегда восхищал нас больше всего. Как уникальный образчик пронырливости и наивности, самонадеянности и везучести, гордыни и наглости…
Всеволод Белюстин, генеральский сынок, филологический мальчик, помешанный на оккультизме и спиритизме, абсолютно, кажется, искренне полагал себя графом Сен-Жерменом. Годы Гражданской войны он провел в Крыму, и сия невероятная «истина» открылась ему на мысе Фиолент — якобы в тот момент, когда он прикоснулся рукой к какому-то валуну.
