Но Яков, с некоторых пор перешедший из библиотечного зала в покои митрополита, для которого он стал и писцом, и служкой, и чтецом, знал, сколько дел вершит еще твердая рука митрополита, как ясен его ум и насколько сильна его память.
Среди отцов римской курии граф был важной персоной. Слуга небес, он всегда хотел быть и в числе тех, кто вершит политику на бренной земле.
Мирские дела на востоке Европы занимали его не меньше, чем обязанности главы униатской церкви.
Сановники и магнаты, генералы и дипломаты, герои кровавой фашистской санации и главари оуновцев входили в покои митрополита и усаживались в кресла рядом с его черной коляской. В этих покоях молодому Стасюку открылось, как дела папской церкви сплетены с мирскими делами.
С детства Яков привык к мысли, что где-то недалеко, за Саном и Збручем, будто бельмо на глазу у самого господа бога, лежит земля безбожников и еретиков. Ее ненавидели и проклинали все, кто окружал Стасюка в Добромиле, униатском училище, в семинарии. Но во дворце на Святой горе меньше всего занимались преданием ее анафеме.
— Сын мой, нет выше блага, чем благо святой церкви нашей, — говорил митрополит своему канонику. И, диктуя отчет отцам римской курии о людях, посланных за Збруч, он повторял: «Вера без дел мертва есть».
В покоях митрополита идея крестового похода против Советов получала свое материальное выражение в планах шпионажа и провокаций.
Когда граф Андрей в первый раз поручил своему служке встретить человека «с той стороны», смятение крылом своим коснулось сердца Стасюка. Старческая рука, осенившая его, отогнала эти сомнения. Потом они уже не тревожили Якова. Он верил, что все исходящее из покоев митрополита делается во имя святой церкви. Так было легче.
Дворец митрополита Андрея был одной из опорных точек оси Рим — Берлин — Токио, вокруг которой, наполняя мир гусеничным лязгом, солдатским топотом, ревом моторов, вращалась фашистская машина «нового порядка».
Но стрелки на часах истории вращались в другую сторону. И в сентябрьский полдень 1939 года мертвенно бледный, без кровинки в лице, сидел митрополит в своей коляске, которую служка подкатил к окну. А за окном трудовой Львов встречал свою мечту, ставшую явью.
Сперва светское платье стесняло Стасюка, но за двадцать советских месяцев ему часто приходилось снимать рясу. В одежде простого крестьянина отправлялся он в дальние парафии, осененный все той же старческой рукой, запомнив на память все, порученное митрополитом.
