Уолли Кокс наклонился ко мне и лукавым
сценическим шепотом сообщил:
– Но только должен тебя
предупредить. Там будет куча гомосеков.
Я провел тот вечер с Марлоном
Брандо, Уолли Коксом, Элвином Эпштейном и целой толпой знаменитостей, многие из
которых и вправду оказались гомосексуалистами. И это был один из лучших вечеров
во всей моей жизни.
Такие вечера и в любой-то жизни –
большая редкость. На них ты словно взлетаешь, высоко-высоко, – правда, для меня
это означало, что следом придется падать, и очень низко. Домой я возвращался,
ощущая полное одиночество. У всех моих друзей и родичей имелся дома кто-то, с
кем они могли поделиться, кому могли рассказать о своих удивительных
приключениях. А я в ту ночь одиноко лежал в постели. Мне некому было поведать о
вечере, который я провел, смеясь, обнимаясь, прожигая жизнь в компании Марлона
Брандо и Уолли Кокса. Положим, я мог бы позвонить одной из моих сестер, но даже
если бы они поверили моему рассказу, что сомнительно, ничего интересного они в
нем все равно не усмотрели бы. А уж родителей он и вовсе оставил бы
равнодушными.
«Бран – кто? – словно слышал я
голос матери. – И Уолли Кокс? Ну что за чушь ты несешь? Слушай, а ты сегодня хоть
что-нибудь заработал? Эта закладная, она меня в могилу сведет.» Так что Элли
оставалось только одно – очередная долгая, тягучая, мучительная, переходящая в
киношное затемнение ночь. Всякий раз, как меня охватывало тягостное чувство
одиночества, я следовал примеру, который всю мою жизнь подавал мне отец,
–заваливался спать.
Вот такой и была моя жизнь.
Будние дни я проводил в Нью-Йорке – зарабатывал деньги и вступал в случайные
половые связи с не знакомыми мне людьми. А в пятницу вечером выезжал в
Уайт-Лейк, спасать бизнес моих родителей.
Там, в Уайт-Лейке, я изображал
«нормального» бизнесмена. Что, разумеется, было чудовищным враньем. В Нью-Йорке
же я был художником и геем. Что было чистой правдой. Однако, притворяясь и тем,
и другим сразу, я ни тем, ни другим быть не мог – по крайней мере, полностью.
Я разрывался между двумя моими
личностями, и разрешить противоречие, было невозможно. Если я решу жить
собственной жизнью, то побегу из Уайт-Лейка стремглав, как человек, только что
выпущенный из турецкой тюрьмы, однако в итоге родители мои впадут в нищету. А если
я этого не сделаю, то могу рано или поздно покончить с собой, направив машину
за ограждения моста Джорджа Вашингтона. Так или иначе, часы продолжали тикать.
Каждый пятничный вечер, направляясь по Нью-Йоркской магистрали на север (пока
все мои друзья ехали на восток, к Файер-Айленду), я мрачно размышлял о том, как
ужасна моя жизнь. Во время этих возвращений в мотель я часто вспоминал пророчество
сестры: «Ты потратишь на их дерьмовый мотель твои лучшие годы. И никакого проку
от него никогда не добьешься»
