После того, как я переставал
что-либо соображать от побоев и надрывать легкие криком, меня без обеда
отправляли в постель – что, как я теперь понимаю, было не так уж и плохо.
Однако попозже, перед тем, как вернуться в магазин, мама тайком прокрадывалась
в мою комнату, принося мне еду. Я ел, а она сидела на краешке моей кровати и заставляла
меня обещать – шепотом, чтобы не услышал отец – что теперь я до конца моих дней
буду хорошим мальчиком.
Вот это и было самым близким
подобием материнской любви, какое я когда-либо знал – мгновения близости,
следовавшие за наказанием, мгновения, когда она приносила мне, мальчишке, тело которого
еще покрывали рубцы, свою стряпню. Ей удавалось делать владевшее мной чувство
вины вдвое более сильным – и так умела это только она. С одной стороны, она
давала мне понять, что я опозорил ее, совершив, тем самым, вопиющее
преступление против Бога и природы. С другой, втягивала меня в некий
причудливый заговор против отца. Он наказал меня, правда, по ее наущению, но
теперь мама и я, мы были друзьями, а папа – чужаком, нехорошим дядей. К
мгновениям нашей близости он никакого отношения не имел. В глубине души я
понимал,в этом есть что-то неправильное, и чувствовал себя невнятно виноватым.
Черт, я же был всего лишь ребенком, изголодавшимся по любви, да и просто по еде.
Однако в нашем доме, ни та, ни другая приятностью вкуса не отличались.
Телепатические способности моей
матери не ограничивались умением прозревать деньги, лежавшие в кошельке
покупателя. Она еще и получала регулярные послания от мертвых, во всяком
случае, от одного из них, от своего отца, раввина. Когда мне исполнилось четыре
года, мать получила от него телепатическое указание отправить меня в иешиву.
Раввин объявил, что мое назначение состоит в том, чтобы тоже стать раввином,
что и доставит «нохес» («удовольствие» на идише) моей многострадальной
матери. И меня, четырехлетнего мальчика – чтобы определить меня в эту школу,
маме пришлось соврать насчет моего возраста, – вытащили из дома и повлекли в иешиву.
Это был ад на земле: восемь
часов в день, посвященных изучению древнего языка и законов Талмуда,
относящихся к коровам, которые забредают на твой двор. Бродячие коровы, честно
говоря, в Бруклине большой проблемы не составляли, но все равно мне следовало
знать, что надлежит делать, если таковая ко мне забредет. Страх
пронизывал в этой школе все – страх перед Моисеем и законами его, которые ты
волей-неволей, а нарушал, страх перед «ревнивым» и «мстительным» Богом, который
регулярно выходил из себя и насылал бедствия на маленьких, толстеньких учеников
иешивы, имевших наглость отрицать Его существование. К немалой досаде обучавших
меня раввинов, я уже в пятилетнем возрасте объявил себя атеистом,
