— Хорошо-хорошо, Миша! — клокотал режиссер. — Говори что хочешь. Только темпераментно! Как только ты умеешь! Текст речи запишем отдельно. Потом! — а сам уже заискивал перед ним, даже хихикал.
Все это было для меня удивительным и невиданным уроком компромисса, приспособления, искусственной бури и талантливой игры.
Снова раздалось: «Мотор! Камера!..» Астангов великолепно взошел на трибуну, вздернул руку в приветствии и в наступившей мертвой тишине громко, с осатанелым пафосом произнес:
— Бу-уря мгло-ою не-бо кроет!.. Вихри!.. снежные крутя!..
Изнуренный томительным ожиданием зал взорвался гомерическим хохотом…
— Сто-о-опП — заорали со всех сторон, и дюжина проклятий обрушилась на наши фашистские головы.
Весь эпизод пришлось повторить сначала, но с первыми словами; «Буря мглою…». Мы уже не в силах были сдержаться, хохотали с нарастающей силой и портили дубль за дублем. Съемка удалась только на четвертый или пятый раз, и то лишь, наверное, потому, что Астангов уже ничего не произносил, а только беззвучно раскрывал и закрывал рот, величественно размахивая руками.
После «Семьи Оппенгейм» я участвовал в съемках «Александра Невского» Сергея Эйзенштейна, в роли ополченца в кольчуге со щитом и мечом, конечно, бутафорскими. Есть там такой эпизод: молодая русская красавица вступает в народное ополчение, чтобы сражаться за Святую Русь. Она просит дать ей меч и помочь надеть кольчужку, что мы, исполняющие втроем роль ополченцев, и делали с большим воодушевлением: слава Богу, мощная была красавица!
Много лет спустя, уже после войны, я прочел у поэта Николая Глазкова:
…Проворно и ловко,
фанерой гремя, Массовка массовку
теснила, громя. Простой и высокий —
не нужен мне грим, — Я в русской массовке
служил рядовым…Себя на экране
найти я не смог, Когда поле брани
смотрел как знаток. Себя было сложно
узнать со спины… Все сделал, что можно:
В Эссен, главный город промышленного Рура состав прибыл в конце дня. Солнце едва проглядывало сквозь густую серую пелену и бесконечный частокол больших и малых заводских труб. Поезд свернул на внутризаводскую ветку. По обеим сторонам возвышались мрачные, без единого окна, стены производственных корпусов высотой с десятиэтажные дома. Казалось, мы движемся по дну узкого, зажатого дефиле. Кирпичное ущелье заполнял смрадный чад. С непривычки трудно стало дышать, во рту появился кисловатый привкус.
Вагоны подогнали почти к самым воротам лагеря. Как только смолк шум поездов, в вагон ворвались лязг и грохот, многократно повторенные гулким эхом. В этом грохоте выделялись мощные с одинаковыми интервалами удары, похожие на биение сердца гигантского чудовища. От ударов вибрировали земля и воздух. Мне почему-то представился невероятно больших размеров штамповочный агрегат с огромной пастью. Туда заталкивается огромная стальная чушка. Удар — и из пасти выкатывается готовый танк или самоходка: удар — танк! Удар — самоходка!..
