Надо было видеть его реакцию: парень вздрогнул, подался всем телом ко мне; в глазах, до этого безразличных, мелькнул проблеск надежды.
— Вы немец? — шепотом спросил он.
— Нет, я русский, из Москвы. Слышал про такой город?
На лице пленного отразилась растерянность.
— Меня расстреляют? — не отвечая на вопрос, упавшим голосом спросил он.
— Мы пленных не расстреливаем. Тебя отправят в тыл.
Некоторое время немец молчал, потом сам попросил закурить. Он больше не упорствовал и начал отвечать на вопросы. Вернувшийся капитан был удивлен такой перемене в поведении пленного.
О том, как всего одна фраза развязала язык у пленного, стало известно не только в полку, но и ® штабе армии. Это и повлияло на мою дальнейшую судьбу.
И вот теперь в течение дня я лежал или сидел на корточках на своем крохотном островке, и только с наступлением темноты ко мне пробирался Гриша с бутылкой парного молока и куском хлеба.
Шел пятый день добровольного заточения. Все было спокойно, и я решил на следующее утро отправиться в путь. Но в конце дня в деревню нагрянули гитлеровцы. Несколько мотоциклистов направились к дому Ивана Тимофеевича. У меня защемило в груди… Неужели узнали? Или кто-то донес?
Но солдаты не вошли в дом, потребовали молока, напились и вскоре убрались, заодно прихватили с собой корову. Ее привязали на длинной веревке к мотоциклу с коляской, а чтобы она быстрее бежала, наезжали на нее другими мотоциклами сзади, кричали и улюлюкали. Таким странным способом они развлекались или делали вид, что все это им доставляет удовольствие.
В тот вечер мальчик принес только кусок хлеба. В глазах его стояли слезы.
Не желая больше быть обузой для добрых людей и подвергать их постоянной опасности, я сказал Грише, что завтра утром отправляюсь в дорогу. Не прошло и часа, как на островок пришел сам Иван Тимофеевич и посоветовал не торопиться. У гитлеровцев, побывавших в деревне, были нагрудные знаки полевой жандармерии, а к ним лучше не попадаться Я послушался совета и отправился в путь только на одиннадцатые сутки. Я не знал еще, что это будет долгий и очень трудный путь.
Там, на этом островке, я решил, что всему, что не умею — научусь, и все, что суждено мне исполнить — исполню. И быть по сему! — Десять дней полного одиночества, в окружении постоянной опасности — это самая верная школа
Возможно, такое самоограничение и постоянная боязнь совершить неверный шаг явились причиной того, что в памяти об этом периоде остались преимущественно черно-белые, иногда схематичные и скудные воспоминания, лишенные каких бы то ни было деталей и образности.
