Полумрак подвала и похоронные настроения его обитателей показались нам слишком уж тягостными. Мы отказались от приглашения поужинать со всеми и поспешили выбраться на поверхность. Наша новая знакомая пообещала, что придет следом и, может быть, вместе с сестрой…
Мы уже находились в нашем сомнительном укрытии без стены, когда я подумал, что девушка может побояться идти одна, и вышел, чтобы встретить ее. Но каково было мое удивление, когда вместо одной Ани я увидел двух совершенно одинаковых, идущих мне навстречу. Они знали, какое произведут впечатление, и были невозмутимы. Сходство было поразительным, и отличить ту, с которой мы уже были знакомы, от новенькой, было невозможно. Девушки Клава и Аня успели принарядиться и выглядели замечательно, но их грустные лица и отрешенность во взгляде говорили не столько о смятении, сколько о безысходности… Вскоре выяснилось, они сами признались в этом, и это было их совместным решением — «покончить с собой, чтобы не стать утехой фашистской солдатни». Приглашение на прощальный вечер от таких же, как и они обреченных, как им показалось, только отсрочило исполнение их непреклонного решения. Все выглядело неправдоподобно, излишне романтично и даже выспренно, но это были издержки лучшего в мире недостатка — молодости. Мы не скрывали от Ани и Клавы всей трудности нашего положения, но ведь и их ожидала не лучшая участь. Девушки просили взять их с собой, но ведь нам некуда было их брать, и они это понимали…
Несмотря на то что где-то поблизости гуляла и бесновалась война, мы тихо пели песни. Понемногу запас спирта убывал, и, несмотря на то что мы разбавляли его колодезной водой, наша трезвость терпела все больший и больший ущерб. Фронтовая норма — сто граммов на человека — была уже определенно превышена, но полное сокрушительное опьянение, не наступало Даже у девушек. Я робел от необычно открытого для меня общения (это была Аня), от ее отчаянной, по моему тогдашнему мнению, свободы и желания сразу стать многоопытной и свободной женщиной. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и эта близость вызывала во мне и трепет, и смущение, была и высокой, и требовательной. и суматошной, и нетерпеливой… Опьянение ударило внезапно и резко, как враг, — первый барьер запрета был преодолен и радости не доставил… Петро и Клава куда-то исчезли, растворились в густых сумерках. Через проем отсутствующей стены была видна беспредельность неба, и отсветы пожарищ, разрывов и всполохов играли на обрывках мчащихся об таков… Мы не го дрались, не то раздевали друг друга — в этой сумятице и смятении нам предстояло познать что-то возвышенное… А мы не умели познать даже самих себя, даже самое близкое, самое прижатое к тебе в этот миг существо… Скорее всего, мы прятались друг в друга от войны Нет, спирт не помощник в познании мира. Не помощник и в познании женщины. Тут нужен спиритус — дух мира, преданный самому высокому духу любви. Это не была ночь любви — это была ночь всего-навсего первого соития, бестолкового, ищущего спасения и не находящего его. Это была ночь первого поражения, которое следовало искупить, — тогда я еще не знал, как и чем.
